Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

«Иисус со всей апостольской братвой,
Прельстившись обильной жратвой,
Возлегли в блестящей мытарской обители,
Так как, по свидетельству евангелиста Луки —
И поесть они были большие любители,
И выпить не дураки.
Все фарисеи знали Иисусовы замашки,
Что он был слаб насчет рюмашки.
Примеров его пьянства — множество.
Видя Иисусово художество,
Как этот молодой еврей,
Будто бы благочестивый назорей,
Безо всякого к себе уважения
Хлещет вино до ризоположения
Средь гостей, облевавших подоконники…»^{514}

Тот же автор в антиалкогольной поэме «Долбанем!» провозгласил образцом морали «честного трезвого Хама»., не побоявшегося обличить родного отца Ноя:

«Отец как свинья напился!
Весь в блевотине! Видеть противно!»

Журнал «Антирелигиозник» рекомендовал костюм — «поповское орудие» для школьного агитационного маскарада: «Школьник одет попом или другим служителем культа. В руках у него четвертная бутыль. На бутыли, помимо обычных этикеток для водки, делаются надлозунги от имени попов: «Наше оружие против нового быта» или «Водка — наш помощник»^{515}.

Под лозунгом искоренения «духовной сивухи» участники культпохода обрушивались и на потенциальных сторонников в борьбе за трезвость — как, например, развивавшееся в 20-х гг. движение сектантов-чуриковцев, насчитывавшее до 100 тысяч последователей. «Братцам» Ивана Чурикова не помогла даже образцово устроенная сельскохозяйственная коммуна под Ленинградом: они попали под убийственный обстрел прессы, и в итоге движение было ликвидировано обычными для тех лет административными средствами^{516}.

Не оправдали себя и другие «находки» ОБСА: недолго просуществовали «рабочие кафе», никак не вписывавшиеся в образ жизни советских пролетариев 20-х гг. Распадались показательные «драмколлективы из бывших алкоголиков». «Семейные вечера» для рабочих, призванные «спаивать (т. е. сплачивать. — Авт.) людей и создавать в них коллективное мировоззрение» после соответствующих агитдокладов на тему заканчивались уже настоящим спаиванием, т. е. общей пьянкой и драками. Предметами справедливых насмешек сатириков стали «культурные пивные», где шахматы и прочие интеллектуальные занятия так и не смогли отвлечь посетителей от пива.

И все же в те годы вновь стали серьезно разрабатываться медицинские, социологические и криминологические проблемы пьянства и алкоголизма, которые могли дать солидную научную основу для разработки алкогольной политики: например, сведения о структуре потребления спиртного, половозрастной динамике, путях приобщения к «водочной культуре», традициях потребления (в России, как известно, больше привыкли пить дома, а не на улице или в кафе), связи потребления с заработком и т. д. Кстати, оказалось, что больше пьют не самые низкоквалифицированные с наиболее низким доходом работники, а как раз наоборот: с ростом доходов растет и потребление^{517}.

Несмотря на все издержки кампанейского подхода, к началу 30-х гг. потребление водки в крупных городах сократилось на 25–40 %^{518}. Но, добившись единовременным натиском немалых успехов, ОБСА оказалось не в состоянии закрепить их и разработать сколько-нибудь реальную стратегию и тактику дальнейших действий. У движения не было четко определенной цели (и даже устава), помимо объявленной задачи «будоражить» общественность и создавать «противоалкогольное общественное мнение». Первое удавалось сравнительно легко с помощью обычных методов массовых кампаний и при прд-держке со стороны власти. Второе оказалось куда труднее. С легкостью отбрасывая привычный бытовой уклад, идёологи новой жизни стремились заменить его достаточно абстрактными лозунгами грядущего совершенства:

«Мы пафосом новым
упьемся допьяна,
Вином своих не ослабим воль.
Долой из жизни
два опиума —
Бога и алкоголь!»

Сейчас при чтении этих строк создается впечатление, что поэт не столько отвергал, сколько призывал (и едва ли не нуждался сам) к своеобразной духовной эйфории строительства небывалого на Земле общества. В таком случае обойтись без «опиума» было довольно трудно…