Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

Мы же стремились показать, что представления об исконной предрасположенности русской нации к пьянству — это миф, ибо исторически у разных этносов складывались различные типы потребления спиртного; но «изначально пьющих» народов не было, как не было и непьющих. Прогресс породил не только великие географические открытия, книгопечатание и искусство Высокого Возрождения; переход от патриархально-средневековой регламентации быта к Новому времени сопровождался и иными вехами, в том числе и качественным сдвигом в массовом производстве и потреблении крепких спиртных напитков. За успехи европейской цивилизации было заплачено и катастрофическими взлетами пьянства то в одной, то в другой стране. Россия в этом смысле отнюдь не была исключением, да и водка далеко не сразу стала «белой магией» русского крестьянина или горожанина. Так, немцы — современники Ивана Грозного и Михаила Романова едва ли являли собой образец трезвости для подражания своим восточным соседям, которые только к середине XVI века стали в массовом порядке приобщаться к «водочной культуре».

Но постепенно за 200–300 лет миф о неумеренности русского пьянства приближался к реальности: оно не регламентировалось (как это рано или поздно происходило в других европейских странах) постепенно нараставшими, утверждавшимися в повседневности нормами, традициями, естественными ограничениями.

На Западе в течение 400 последних лет на смену грозным указам об отрезании ушей у пьяниц пришла достаточно гибкая система мер — и в том числе, что важно, финансовых, позволяющая сдерживать алкогольный поток в приемлемых рамках. Устоявшиеся за это время формы общественного быта также способствовали и утверждению более цивилизованных форм пития, и появлению общественных инициатив в деле ограничения пьянства, имеющих сейчас уже 150-летний опыт. В итоге, например, немецкое питейное поведение стало более умеренным и при этом совместило культуру тонких вин и традиционное пивное застолье.

Важнейшими факторами иного развития событий в России стали условия ее исторического развития, связанные с периодически повторяющимися «скачками». Само возникновение восточноевропейской державы было связано с быстрым формированием государственности при отсутствии развитой сословно-классовой структуры западноевропейского образца и после 200-летнего татарского ига, способствовавшего экономическому торможению и деформации общественного устройства Руси. Опережающим «прорывом» стало создание Московского царства в XV–XVI столетиях путем утверждения специфически «служилого» государства и неограниченной царской власти. И раз за разом для преодоления накапливавшейся отсталости предпринимались новые рывки с максимальным напряжением сил и средств: петровские реформы, «первая индустриализация» конца XIX — начала XX века, сталинские пятилетки, — каждый из которых приводил к резкому социокультурному сдвигу, ломке привычных типов и норм поведения. При этом характерной чертой было не органичное включение в новую реальность накопленного культурного наследия, а отрицание его как косного и даже прямо враждебного пережитка.

Другой издержкой подобного типа развития стало наличие социального напряжения в обществе, которое так и не сумело построить целостную, прочную систему институтов, связей и коммуналистских структур, обеспечивавших его внутреннюю устойчивость и определенную независимость по отношению к государству.

«Россия — страна казенная», — этот печальный афоризм великого историка В. О. Ключевского помогает понять вековую практику «государева кабацкого дела», систематически внедрявшегося в повседневную жизнь. Постоянные войны, необходимость содержания государственной машины и ее преобразования делали его незаменимым источником доходов в относительно неразвитой стране. Менялись формы и методы, но акциз или монополия исправно служили мощнейшим финансовым рычагом, обеспечивавшим те самые успехи петровских преобразований или первых советских пятилеток, которыми справедливо принято было гордиться.

В условиях многовековой российской несвободы алкоголь неизбежно утверждался в качестве доступного, легального, социально значимого средства социализации личности, компенсации ее приниженности — и формы протеста против нее; наконец, естественного «всеобщего эквивалента» в ситуации хронического дефицита.