Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

Порок бичевали публицисты, а правительства безуспешно пытались (как это было в Англии в 1736 г.) противопоставить ему административные, меры. Очевидно, что нищета, социальные потрясения точно так же, как в России, стимулировали потребление спиртного, и далеко не в самых корректных формах. Да и европейские королевские дворы эпохи «старого режима» представляли собой отнюдь не богоугодные заведения: достаточно вспомнить юных наложниц из Оленьего парка Людовика XV или пиры польского короля Августа II, где гостей взвешивали до и после застолья. «Данашу я вашему высочеству, что у нас севодни все пияни; боле данасить ничево не имею…» — докладывала в 1728 г. из столицы голштинского герцогства Киля фрейлина Мавра Шепелева своей подруге, дочери Петра I Елизавете о торжествах по случаю рождения у ее сестры сына, будущего российского императора Петра III.

В самой же России вроде бы склонны были считать пьяницами своих соседей — немцев и поляков. Во всяком случае, в землеописаниях-«космографиях» XVII в. встречается соответствующая оценка «земли Германии»: «Человецы ласковы и смирны и слабы ко пианству и к покою телесному»^{255}. Неоднократно переиздававшаяся в XVIII–XIX веках «Опись качеств знатнейших европейских народов» отмечала французскую «учтивость» и английскую «набожность», но указывала, что «немец пьет много, а ест мало»^{256}. Будущий петровский дипломат и вельможа П. А. Толстой, направляясь в 1697 г. через польские земли в Италию, посчитал необходимым отметить «пьяную глупость поляков» и связать их алкогольное поведение в период, внутренних смут в королевстве («когда напьютца пьяни, не тужат о том и не скорбят, хотя б и все сгибли») с общим «нестроением» Речи Посполитой: «Делом своим во всем подобятца скотине, понеже не могут никакого государственного дела зделать без бою и без драки»^{257}.

Но тот же Толстой весьма высоко оценил образ жизни венецианцев: «Народ самой трезвой, никакова человека нигде отнюдь никогда пьяногй не увидишь; а питей всяких, вин виноградных розных множество изрядных, также разолинов и водак анисовых, изрядных, из виноградного вина сиженых, много, только мало их употребляют». Почти так же отзывались об испанцах члены русского посольства 1667–1668 гг. стольник Петр Потемкин и дьяк Семен Румянцев: «Во нравах своеобычны, высоки… неупьянчивы: хмельного питья пьют мало, а едят помалу ж. В испанской земле будучи, посланники и все посольские люди в шесть месяцев не видели пьяных людей, чтоб по улицам валялись, или, идучи по улице, напився пьяны, кричали…»^{258} В данном случае московские люди XVII века, кажется, встретившись с иным типом повседневного алкогольного потребления, были удивлены тем, что при изобилии крепких напитков даже «подлый» народ их гнушается и избегает валяться по улицам.

Любопытно, что в немецком сочинении XVIII столетия о нравах разных народов пьянство объявляется присущим именно немецкой нации увлечением, тогда как похожему на осла «злобному московиту» оно якобы не свойственно^{259}. В то же время бытовавшая у немцев поговорка «пьян как швед» явно отдавала первенство в потреблении спиртного своим северным соседям; а сами скандинавы, в свою очередь (во всяком случае, в сочинениях XVII в.), считали наибольшими пьяницами все-таки русских^{260}.

Приведенные беглые заметки о распространении и восприятии пьянства в массовом сознании жителей разных стран показывают, что это явление было свойственно не только нашей стране; тем более, что в России XVII–XIX веков пили скорее не больше, а меньше, чем в Англии или Германии. Но пьяницами все же считали русских. Едва ли подобные единодушные отзывы могут быть объяснимы лишь предвзятостью и стереотипом восприятия чужой страны; хотя и это, несомненно, имело место. Современные исследования показывают, что распространявшиеся в XVI–XVII столетиях немецкие издания подавали преимущественно негативную информацию о России, рассматривая ее наравне с «турком» как врага европейского христианства^{261}.