Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России

В решающий момент 14 декабря 1825 г. молодые офицеры-заговорщики сумели вывести войска на площадь, не открывая им истинных целей восстания. «Солдаты были в пол-пьяна и бодро покрикивали «Ура! Константина!» — отмечал очевидец. Но привлечь на свою сторону столичные низы — собравшихся на площади рабочих, приказчиков, дворовых — традиционными, опробованными в эпоху дворцовых переворотов средствами руководители восстания так и не решились. Известно, что люди из толпы требовали у них оружия: <Мы вам весь Петербург в полчаса вверх дном перевернем!» но лидеры движения как раз любой ценой хотели избежать грабежа и насилий, «бессмысленного и беспощадного» бунта^{290}. Это хорошо понимали и власти, даже находясь в состоянии растерянности. Не случайно единственным распоряжением правительства накануне восстания было запрещение открывать 14 декабря кабаки. Вожди восстания на Юге столкнулись с той же проблемой: солдаты поднятого ими Черниговского полка, заняв местечки Васильков и Мотовиловку, опустошили местные шинки и приступили к грабежу евреев; так что С. И. Муравьеву-Апостолу и М. П. Бестужеву-Рюмину стоило большого труда их успокоить и восстановить относительную дисциплину^{291}.

Пятьдесят лет спустя новое поколение российских революционеров само пошло «в народ» с уверенностью в повсеместной готовности крестьян подняться на борьбу. Агитировать старались везде: в поле, на ярмарках, в крестьянских избах и даже в кабаках, где сам историк кабацкого дела И. Г. Прыжов советовал студентам Петровской академии искать социальных мстителей. Но из «хождения» по харчевням и ночлежкам ничего не вышло как рассказывал один из его участников, студент Ф. Ф. Рипман: «Когда я вошел туда, со мною чуть не сделался обморок при виде той грязи, физической и нравственной, которая господствовала в этом вертепе. Если бы не водка, которой я выпил, я бы упал. Я в первый раз просидел там недолго; потом еще несколько раз приходил, и с каждым разом впечатление, производимое на меня этим местом, делалось тяжелее и тяжелее. Дело дошло до того, что здоровье мое начало портиться, что было замечено Прыжовым и некоторыми товарищами моими. Вследствие этих обстоятельств, я вскоре совсем прекратил посещение этих мест». Посещали общежития фабричных, солдатские казармы и кабаки и другие пропагандисты, с тем же результатом^{292}.

Даже с помощью «косушки» или «шкалика» растолковать крестьянам идею социалистического переустройства общества — «что богатых и знатных не должно быть и что все должны быть равны», — не удавалось. Молодые интеллигенты оставались в глазах мужиков «господами», и многие из них впервые почувствовали «разделяющую стену между нашим братом и народом». Пропагандистов поразил и проникший в деревню «торгашеский дух», и традиционность крестьянского сознания, не воспринимавшего радикальных идей. В ответ на призывы к выступлению против угнетателей они слышали, что «народ сам виноват», так как все поголовно пьяницы и забыли Бога. «Пробовал я возражать, указывал на то, что, наоборот, самое пьянство порождается их обездоленным положением и цыганской бездомной жизнью, — вспоминал об опыте своей пропаганды в плотницкой артели А. О. Лукашевич, — но в ответ получал общие фразы вроде того, что кабы не вино, можно бы еще жить»^{293}.

Заложенный еще в петровскую эпоху глубинный раскол общества с не меньшей силой сказывался и в последующее столетие. Разные уклады жизни формировали различные типы потребления спиртного (установленные еще в социологических работах рубежа XIX–XX веков), при его неуклонном увеличении за 300 лет; стремительное развитие капитализма лишь подчеркивало эти различия.