Государевы конюхи

— Ты уж не поленись, походи по этому дельцу. Порасспрашивай. Глядишь — и узнаешь чего путного. И нам польза, и тебе выгода, — со значением продолжал Деревнин. — А что прослышишь — сюда неси, я уж разберусь.

Ты-то разберешься, подумал Стенька, ты-то грамотный! И Назарий Акишев по твоему хотению мошну-то растрясет… Ну что за грамота такая подлая, одному дается, а другому — хоть тресни?!

— Ступай же с Богом! — велел Деревнин. — До ночи еще с Акишевым побеседовать успеешь.

— Погоди! — удержал земского ярыжку Колесников. — Степа, не в службу, а в дружбу! Выгляни, поищи Котофея! Он, мерзавец, опять запропал — хоть сам в избе на ночь оставайся мышей ловить!

Стенька сразу помрачнел. Поманили, посулили, да и послали ловить кота. А где его в потемках изловишь? Однако и без кота нельзя — вдоль стен стоят короба с туго уложенными столбцами, и прогрызть лубяной короб для мыши плевое дело. Но ее, дуру мышь, никто за это батогами не попотчует, а недоглядевшим подьячим достанется.

Стенька вышел на мороз.

— Котофеюшко, поди сюда! — неуверенно позвал он, стыдясь того, что увидят знакомцы и засмеют. — Поди сюда, котинька!

Наталья — та умела зазвать в дом кошку, и как же это у нее получалось?

— Кутя-кутя-кутя… — Впрочем, тут же Стенька сообразил, что так подзывают щенят. Однако во тьме зверски мявкнуло.

— Кутя-кутя-кутя! — с таковым воплем Стенька кинулся на голос и, конечно же, упустил порскнувшего ему промеж ног Котофея.

Кот скрылся во мраке. Поняв, что гоняться за гнусной скотиной бесполезно, Стенька вернулся в приказную избу.

— Пропадает где-то, — сообщил он подьячим.

— Тебя, что ли, заместо его оставлять? — задумчиво спросил Деревнин, а Семен Алексеевич Протасьев, уже в шубе и в шапке, повернулся к сослуживцам:

— Ну, спасибо этому дому, пойду к другому!

Он неторопливо вышел, напустив при этом холоду.

— Да что с этими столбцами за ночь сделается? — возмутился Стенька.

— Что сделается?!

Деревнин принялся перечислять урон от мышей за последние десять, кабы не более, лет. Стенька уныло отбрехивался, совершенно не желая носиться полночи по окрестностям с воплем «кутя-кутя-кутя!». И совсем было осерчал подьячий на земского ярыжку, совсем было распалился гневом, как, в подражание великому государю, распалялся в приказах стар и млад, да вдруг повернулся к коробам, словно желая призвать их во свидетели, и онемел.

На расписной деревянной крышке сидел как ни в чем не бывало Котофей и выкусывал нечто промеж когтей левой задней лапы. Очевидно, он проскользнул, пока выходил неторопливый Протасьев.

— Слава те Господи! — сразу подобрел подьячий. — Ну, Степа, поди с Богом к Акишеву! А завтра с утра явишься, доложишь. Ах ты, наш спаситель, ах ты, наш благодетель!..

Относилось это, понятно, не к Стеньке, а к раскормленному, избалованному, высокомерному коту. И среди купцов, и среди подьячих была такая забава — дородностью котов выхваляться, и Земский приказ от прочих не отставал.

Хорошо, что ночь была лунная — Стенька без спотыканья добрался до Конюшенной слободы. В дому у Татьяны Анофриевой еще хозяйничали, и дед Акишев, разумеется, там был, но не утешал внучку, а сидел за столом с Гришкой Анофриевым, двоюродным братом пьянюшки Родьки, и думу думал.

— Бог в помощь, — сказал Стенька, крестясь.

— Заходи, Степа! — хмуро отвечал Гришка. — Тут у нас такое деется…

— Погоди! — одернул его дед. — С чем пожаловал, Степан Иванович?

Редко, очень редко Стеньку именовали с «вичем», и не дурак он был — понял, что в беде всякого приветить рады, от кого пользы ждут, хоть земского ярыжку — не по своей же воле он на ночь глядя притащился, стало быть, его из приказа прислали…

— Подьячий Гаврила Михайлович Деревнин кланяться тебе, Назарий Петрович, приказал.

— Ну, садись.

Стенька сел и показал деду глазами на Гришку.

— Да ладно, — буркнул дед. — Сказывай уж, с чем пришел.

Стенька как мог связно передал домыслы подьячего Деревнина.

— Стало быть, не может он понять, как Родька тещу удавил? — уточнил дед. — Ну так и не надобно… Кланяйся подьячему своему, скажи — благодарствуем на добром слове, да только пустые это хлопоты…

И два вздоха разом, дедов и Гришкин, услышал Стенька.

— Это почему ж? — возмутился он.

— Да чего там… — проворчал Гришка. — Все одно завтра это выплывет, ведь сколько баб знает! С утра на всю Москву и растреплют!

— Дурак ты, Гришенька, — уставившись в столешницу, молвил дед. — Вот так все сразу и надо выболтать…

— Да что стряслось-то? — уже почти возмущаясь дедовым упрямством, спросил Стенька.

Стряслось же вот что. Когда тело покойницы Устиньи привезли на двор и поставили греть воду, чтобы обмыть его, Татьяна послала свою невестку Прасковью, вдову Родькиного брата Фрола, взять в дому у Устиньи что следует из ее вещей. Поскольку Прасковья и раньше туда хаживала, дворовый пес ее знал и в дом бы, надо полагать, пропустил.

Прасковья взяла с собой еще двух баб и отправилась за вещами.