Государевы конюхи

Другое горе — у всех ровесниц уже по двое и по трое за подол цепляются, а Наталья так и ходит порожняя. То ли Стенька плохо старается, то ли где-то в небесах Бог с ангелами так рассудили, что незачем ему, безграмотному, детей даровать, однако пусто в доме…

И от этой, совершенно ею не заслуженной, обиды вообще стала избегать Наталья того дела, от которого дети бывают. А Стенька, разумеется, очень тому удивлялся и сперва даже думал, что жена здоровьем скорбна сделалась, жалел, дурного слова не сказал. Потом уж уразумел, что она ему таковым образом обиду чинит.

И все равно не понял, как ее бабья обида ему на служебном поприще откликается…

Ближе к вечеру, когда шалаши и палатки на торгу стали запирать, он явился в приказ узнать, не будет ли какого дела на завтрашнее утро. Подьячий, Гаврила Деревнин, единственный повернулся к нему, когда он, впуская холодный воздух, не сразу прикрыл тяжелую дверь приказной избы. Гаврила сидел в торце длинного стола и подклеивал исписанный лист к свитку. Свитки эти назывались столбцами, и длины они были немереной. Искать в них какое давнее дело — вспотеешь, развиваючи и обратно свиваючи. И была с ними еще морока — подклеив, нужно было дождаться, пока высохнет, перевернуть и с другой стороны свитка, как раз по стыку, написать свое имя и прозвище, тем самым заверив, что все — без обману.

Вид у Гаврилы Михайловича был деловитый — за ухом писчее перо, в зубах — другое, правой ручкой кисть в горшок с клеем макает, левой листы соединяет. Перед ним — железный двусвечник, и две сальные высокие свечи горят ясным светом. Степка, глядя, иззавидовался. Сидит этот Гаврила в теплой избе, под задом у него войлочный тюфячок, на нем однорядка в пятнадцать рублей, не менее! И ногой под столом мешок придерживает. Был, знать, проситель с приносом.

— Бог в помощь! — перекрестясь на образа, сказал Стенька.

— Заходи, садись, — отвечал Деревнин.

— Как там та баба? Забрали ее?

— Забрали. В рогожу завернули и повезли к себе. Ее такую в церковь вносить грешно, сперва отмыть надобно.

— Это что же, все удавленники — так? Опорожняются? — осторожно спросил Стенька.

— Как который. Ты, Степа, поди, и в лицо-то ей глянуть побоялся.

— Глянул… — пробормотал Стенька.

— То-то — глянул! А как ты полагаешь — чем ее на тот свет отправили? Чем ей горлышко-то перехватили? А?

— Кто ж ее разберет!

Двое подьячих, слушавшие вполуха этот разговор, негромко рассмеялись. Долгий трудовой день кончался, мало было надежды, что явится еще проситель, оставалось прибрать столбцы в короба — да и по домам. Теперь и посмеяться не грех…

— Сам-то ты глядел, Гаврила свет Михайлыч? — осмелился подпустить в вопросе ехидства Стенька.

— Да уж глянул. Удавили ее, я тебе скажу, пояском. Накинули сзади поясок-удавочку — и нет бабы…

— Как же он на бегу пояс-то с себя сдирал? — спросил Стенька.

— Кто сдирал?

— Да Родька-то Анофриев, стряпчий конюх. Это его теща, он ее порешил.

— На бегу, говоришь, сдирал? Ну-ка, садись, расскажи, что знаешь!

Стенька сел напротив Деревнина. Уважительно сел — на самый краешек скамьи. Ему было приятно оказаться в кругу пожилых и почтенных людей — не ярыжек, не мелкой шушвали, а стряпчих, прослуживших в этом звании по десять и по пятнадцать лет, поставивших дома, прикупивших землицы, у иного была где-нибудь ближе к Пскову и порядочная деревенька, поселиться на старости лет и жить себе не хуже князя.

— Дело-то, Гаврила Михайлыч, видать, непотребное.

Стенька изложил свои домыслы, почему покойница Устинья удирала от убийцы в одной рубахе распояской и простоволосая, даже без обязательного для замужней бабы и для вдовы волосника, куда убирают косы.

— Стало быть, спутался тот Родька с той Устиньей? — уточнил Деревнин.

— Выходит, что так.

— Стало быть, прикормила она его?

— Да прикормила, поди…

— Стало быть, бабьим делом она от него за приданое откупалась?

Степка никак не мог понять, к чему клонит подьячий.

— Откупалась, поди!

— Так какого же рожна ему ее убивать?

— Пьян, видать, был! Вспомнил, что приданого недодала!

— Нет, сокол, тут одно из двух: или та баба исхитрилась его в блуд вовлечь, и тогда она бы с ним управилась, не выскакивая зимой телешом на улицу. Или же это дело до того темное, что разбирательство с ним выйдет долгое… Насчет рубахи-то ты верно подметил, а насчет погони… — Деревнин почесал за тем ухом, что было свободно от пера. — А скажи-ка ты мне, сокол ясный, что — тот Родька не на внучке ли Назария Акишева женат?

— На Татьяне, что ли? — уточнил Стенька. — И впрямь! Старого-то Акишева я как раз там на дворе и встретил!

— Тогда слушай, что сказывать буду. Акишев — из старых конюхов, у него денежка прикоплена. Ступай-ка ты обратно к той Татьяне, может статься, он все еще там. Войди как бы по делу — узнать, не сыскалось ли чего нового. Может, кто из соседей видел, как ту Устинью не Родька, а иной душегуб по улице гонял. И скажи не напрямую, а как бы намеком — мол, Гаврила Деревнин, Земского приказа подьячий, берется над этим дельцем поразмыслить. И пришел бы к нему Назарий посоветоваться. Понял?