Государевы конюхи

Нищие затруднялись сказать, в котором из приказов служил при покойном царе тот богомольный дьяк, и это Стеньку несколько смутило. Ладно бы в давние времена, как большинство людей святой жизни, а то — при покойном государе! Но судьба дьяка ему понравилась.

— …и потом, как вошел в преклонные годы, имущество роздал, в черной избушке поселился, милостынькой живет да Бога за благостыню благодарит и за весь род христианский молит…

— У Девяти Мучеников? — переспросил Стенька.

Ему растолковали, где это, и он пошел быстрым шагом. На душе малость посветлело — вот старец научит, как молиться, и дела в приказе наладятся! Еще пошлет Деревнин ярыжек искать по всей Москве Степана Иваныча Аксентьева, чтобы ввести его в приказ под белы рученьки, чтобы все ему в пояс поклонились! (Далее Стенькино воображение пока не простиралось.)

А тем временем Деревнин несколько остыл и действительно собирался послать Фильку на поиски. Он хотел милосердно завести своего несуразного подчиненного в чуланчик, изругать в прах, дать пару крепких оплеух и тем завершить дурацкое дело о метании мешка с гречей и поджоге Земского приказа.

Но тут как раз писец Гераська Климов положил перед ним на стол исполненную работу. Столбцы были уже склеены, требовалось прочитать их внимательно и заверить каждый стык своей росписью.

Жизнь в Земском приказе шла своим чередом. Приходили и уходили просители, гонцы из других приказов, хорошо хоть государь с семейством уехал в Коломенское, и туда же отбыли все верховые жители — хоть они-то сейчас не являлись со своими делами. А то, бывало, пропадет в Верху у боярышни перстенек или же, наоборот, будет найден на полу узелок с бабьими вещицами незнамо чей, и тут же изволь бросать важные дела, беги докапываться! Пропажу сыскать — это полбеды, а вот подклад — это опаснее, через подклад порчу наводят, так что чужое имущество вызывает в Верху куда более суеты, чем уворованное.

— Ты подьячий Деревнин? — спросил высокий худой парень, истинный жердяй.

— Я, чего надобно? — нелюбезно отвечал Деревнин, сверявший переписанные разгильдяем Гераськой столбцы со своим черновиком и уже в который раз бормотавший беззвучно: «Батогов тебе, сучьему сыну…»

— У вас тут и лба перекрестить не на что, — нагло заявил парень.

— Вон образа.

Образов в Земском приказе было довольно на всякий лоб — Спаса Всемилостивого, четыре Богородичных, Николай Чудотворец, и все обложены серебром. Многие служащие приносили с собой серебряные складни, сам Деревнин приспособил складень над тем местом, где обыкновенно сидел за столом, крытым красным сукном, на толстеньком бараньем тюфячке поверх широкой скамьи.

Парень, не подойдя к красному углу, как полагалось бы такому сварливому богомольцу, а глядя на лики издали, забубнил:

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивные даруя и Твое охраняя крестом Твоим жительство.

— Аминь… — буркнул Деревнин, погруженный в сверку.

Парень постоял, помолчал, да и вдругорядь принялся читать акафист Кресту.

Тут лишь в голове у подьячего что-то забрезжило.

— Ты от Хотетовского, что ли?

— От него. Велел на словах передать важное…

Деревнин оторвался от сверки и вытянул шею, подставляя парню ухо.

— Никто из наших никаких иноков не подсылал, это точно, а вот инокиню сегодня отправили разведать. Хозяйка наша ловких инокинь прикармливает, из тех, что с кружкой по улицам ходят, на обитель собирают. Инокиня хитра, с другого боку зашла. Сосед боярина — князь Сицкий. Она туда на двор пришла, там ее знают и привечают. И вот что ей бабы сказали — явилось-де, что боярыня Троекурова не пропала, а сбежала. Был у нее полюбовник, боярский приказчик Васька. Вот с ним. И Васькиного скарба недосчитались, и боярынин ларец сгинул, а там чего только не было. Про все про то инокиня прямо хозяину и донесла.

— Ахти мне… — прошептал Деревнин. — Как же они ушли-то?

— Неведомо, а только Троекуров сидит у себя, пьет, людям со двора выходить запретил. А бабы-то уж наловчились сквозь забор переговариваться.

— Та-ак… вот ведь сучья дочь…

— Наши-то — как мешком из-за угла стукнутые, сам хозяйку изругал — ты кого-де воспитала, зазорную девку, шлюху подзаборную, что с рогожкой под мышкой питухов у кружала зазывает, а не боярыню! Хозяйка плачет, все Пронские тоже дома заперлись — срам-то какой!..

Похоже, что жердяй испытывал от этого срама истинное наслаждение и говорил чуть громче, чем надобно. Деревнин не сразу сообразил, что Пронские — братья беглой боярыни Троекуровой.

— Передай, что я проверю, уж больно на вранье смахивает, — сказал Деревнин. — Ступай, мне недосуг.

Жердяй, несколько обидевшись, ушел. А подьячий задумался. Лучше всех могла бы знать про сердечные дела боярыни девка Лукерья, которую приютил Хотетовский. Но даже коли знает — ведь не выдаст, потому что она свою боярыню любит.

Поразмыслив, Деревнин решил, что не такое уж это вранье. Молодая женка при старом муже, дитя — одно-единственное. Не стало дитяти — и что ее может удержать?