Государевы конюхи

— Спасибо, светы мои, а теперь ступайте, — вроде и ласково сказала Анна Семеновна Хотетовская, однако ж это было повеление, и женщины послушались беспрекословно.

Деревнин насупился — окончательно понял, что ее смирение было показным. А он-то грешным делом позавидовал тогда Хотетовскому — ишь, женка не перечит, слово мужа для нее святыня! А эта женка тайно в дом к куме гостей заманивает!

Вышли из горницы две женщины, остались Хотетовская и еще одна, одетая по-девичьи, чье лицо было прикрыто фатой. Но Деревнин и так понял — любимая комнатная девка беглой боярыни Троекуровой Лукерья.

А чернокосая обольстительница куда-то пропала…

— Для чего же ты меня, матушка моя, позвала? Да еще этак вот?.. — спросил подьячий.

— Хотела тебя тайно от мужа видеть. К нему теперь — не подступись, поверил злым языкам. А я доподлинно знаю, что Агафьюшка с полюбовником не бежала… Лукерья, не реви, слезами делу не поможешь!

Девка, всхлипнув, отвернулась к стене.

— Откуда ж ты это можешь знать?

— Я много чего знаю, да молчу. При муже говорить о таких делах невместно, да уши-то у меня есть, мхом не заросли, — грубовато отвечала Анна Семеновна. — И есть добрые люди, что тоже до правды докопаться хотят…

— Кто же та добрая душа?

— Девка, что тебя сюда привела, не простого роду-племени. Она сказала мне такое, о чем немногие знают. И потому я ей поверила.

— И что же она сказала?

— Когда дитя из троекуровских хором пропало, ты, Гаврила Михайлович, уж верно, прознал, что Троекуров был во вражде с князьями Обнорскими. И что по розыску вышло?

— Там и розыск не надобен. Обнорские в опалу угодили, всех раскидали по дальним обителям, грехи замаливать. Они на Москве еще не скоро появятся — если их в дальних краях не сгноят.

— Ох, батька мой, тех грехов и целой обителью не замолить.

— Что ж то были за грехи? — забеспокоившись, спросил Деревнин. Вспомнилось, как о давней вражде толковал старец Акила. Неужто был прав?

— Слух был пущен, будто государь гневом на них опалился за чернокнижие, только позорить древний род не пожелал. А мне иное известно. Княжич Савва с сестрой своей сошелся и блудно жил. А старый князь не умел его унять. За то Обнорских, не подымая шума, и покарали.

— Откуда ты, матушка, это можешь знать?

— Когда был розыск, комнатные девки и бабы многое рассказали, и за то иных, постригши в инокини, оставили жить на Москве. Отыскать их несложно. Да я не о бабах, я об ином. Княжич, Савва Обнорский, завел себе таких приспешников, что от них вся Стромынка стоном стонала. Атаманом ватаги налетчиков сделался… Ты, батюшка мой, спроси в Разбойном приказе дела о стромынских налетчиках. Что-то дадут, что-то утаят.

— Отчего вдруг утаят? — Деревнин был вконец ошарашен всем происходящим.

— А оттого, что делили Стромынку две ватаги — Обнорского и атамана Юрашки Белого. И Обнорский, тайно вступив в сговор с Разбойным приказом, выследил Юрашку и выдал его ватагу посланным стрельцам. И за то Разбойный приказ его не трогал, государю-то о поимке доложили, похвалу государеву получили, чего им еще надобно?

Тут уж можно было только вытаращиться на женщину, приоткрыв от изумления рот. Дело было даже не в сведениях, а в том, как жена Хотетовского их преподносила — уверенно и даже несколько насмешливо. Отродясь Деревнин не слышал, чтоб бабы так говаривали. А при муже-то какова — смиренница, воды не замутит!..

С большим трудом до него доходило, что жена воеводы, поставленного государем в небольшом городке-остроге, не может быть иной — она, коли любит мужа, должна на людях внушать почтение к нему, сама же — знать все, что происходит в городишке, и знать не по-бабьи…

— Бог с ним, с Разбойным приказом, — наконец выговорил подьячий. — Ты мне лучше, матушка, растолкуй, как ты догадалась, что твоя племянница не сбежала с приказчиком. Только не толкуй вдругорядь, что ты ее не так воспитывала, чтобы от мужа бегать!

Анна Семеновна тихо засмеялась.

— Я-то ее так воспитывала, чтобы себе цену знала и на все наветы умела ответить. Коли баба за себя не постоит — на родню надежды мало. А она у нас тихоня, скромница, не смогла себя защитить. Она бы живая из мужнего дома не ушла… да ты не о том спрашивал, батюшка, и я тебе отвечу. Савва Обнорский, из дальней обители бежав, в Москве объявился, и то, что в дому Троекуровых сотворилось, — его рук дело!

— Почем ты знаешь?

— А знаю! Он вокруг троекуровского двора крутился, подручных своих подсылал. Что он затеял — не знаю, а статочно — троекуровский род извести под корень. Может, и в дворне у него уж свой человек завелся. Как завелся в Разбойном приказе…

Деревнин хотел было возразить, но вдруг вспомнил Стеньку с его мешком гречи. Коли треклятый ярыжка прав, то получается складно: в троекуровский дом попал загадочный молодой инок, и на следующее утро дитя сбросили в сад из окна терема или, что вернее, с высокого гульбища. Хотелось бы еще додуматься, где дитя было до того, пропало ведь за несколько дней до страшной находки.

— Поди сюда, Лукерья! — позвал он девку. — Ну-ка, говори, не брал ли боярин в дворню нового человека?