Государевы конюхи

— Турецкий разве? — неуверенно спросил дедок.

— Неси турецкий. Не пропадет, я сама присмотрю.

Дедок вышел из горницы.

— Неужто дедушка? — наконец полюбопытствовал Данила.

— Деду моему старший брат. Он из наших, из веселых. Когда ватаги разогнали и все наши домры с гудками на площадях пожгли, он с перепугу от дела отошел. В дорогу ему пускаться было не с руки, стар уже, так он на Москве поселился, пономарем в храм Божий его взяли, он грамотный. А что в веселых ходил — того не сказал. Филатка наш — его внучки сын. Чудом уцелел. Пришла семья на Москву, деда навестить, да и застряла. В чуму-то отсюда не выпускали. Один Филатка остался, да деда, вишь, никакая хвороба не берет. Он в дом добрых людей жить пустил, кое-как перебивается. Мы-то у него не останавливаемся, мало ли что — мы удерем, а ему тут оставаться.

Дедок вернулся, принес кривой обоюдоострый нож с костяным череном, в узорных ножнах.

— Откуда у тебя, дедушка? — спросил, осторожно пробуя лезвие, Данила.

— Казаки с южных украин привозят. Давай-ка, привешивай к поясу. И пистоль за пояс.

Сама Настасья тоже затянула поверх однорядки кушак, через плечо повесила перевязь-берендейку, как у заправского стрельца, с пороховницей, взяла себе два пистоля, прихватила и узелок. Вид у нее сделался не в меру строгий.

— Пойдем, благословясь, — сказала она.

— Ох, Настасьица, дуришь ты, не девичье дело… — проворчал дедок.

— А я и не девица. Идем!

По внутренней лестнице спустились в подклет, там отодвинули большой лубяной короб, и Данила увидел откидную деревянную крышку.

— В погреб, что ли, полезем?

— В погреб. Бери факел, куманек. Внизу запалим.

Факелов дедок приготовил им четыре. Он сам откинул крышку, Настасья полезла в черную глубину первая — она уже знала деревянную лестницу с высокими ступеньками. Дедок подал ей туда зажженную лучину, она запалила факел, и тогда уж вниз спустился Данила. Крышка у него над головой захлопнулась.

— Поделись огоньком, — попросил Данила.

— Получай, куманек, огня не жалко.

— И что же, будем тут сидеть и крыс с мышами поджидать?

Не ответив на подначку, Настасья пошла в дальний угол погреба. Там была яма, в яму вели земляные ступеньки, и когда Данила подошел поближе, то увидел низенькую деревянную дверцу с полукруглым навершием. Настасья отворила ее, из подземелья потянуло гнилью и сыростью.

— Вот туда и пойдем, — объявила она. — Не бойся, куманек, в обиду не дам. Филатка вон со мной хаживал — цел вернулся.

Данила нагнулся и следом за Настасьей вошел в ход. Это была долгая нора, шириной и высотой чуть меньше сажени, обложенная кирпичом. Пол довольно круто уходил вниз.

— Да тут зуб на зуб не попадает! — поежился Данила.

— Идти недалеко. Тут другая беда — воздух дурной. Свежий снаружи не проходит. Я впервые шла — думала, задохнусь. Где-то есть отдушины, да кто их прочищать станет? Пошли!

Данила и Настасья быстрым шагом пошли по грязному полу. Крыс не было, но под ногами что-то подозрительно хрустело — не человечьи ли косточки?

Данила не сразу догадался считать шаги. Начал после того, как спросил наконец Настасью, где это они бредут.

— Под Неглинкой, — был краткий ответ.

Данила невольно ругнулся.

— Это мы что же, в Кремль идем?!

— Под Кремль, куманек. А что ты всполошился? Дело житейское — я сама не раз так-то хаживала.

— Какого рожна тебе под Кремлем надобно? — строго спросил Данила и даже остановился для внушительности.

Настасья повернулась к нему.

— А надобно мне найти там одну… конурку одну…

— Под Кремлем?

— Да, куманек, — Настасья достала из-за пазухи сложенный бумажный лист. — Вот, кое-что удалось вычертить. Дедушка помогал. Он сюда смолоду лазил. Он рассказывал — как поляков из Кремля прогнали, стала Москва заново отстраиваться. И дома ставили — иной на месте сгоревшего, а иной — где придется. Вот и вышло, что оказался накрыт домом старый засыпанный колодец, откуда ведет в Кремль этот ход. Потом пристройку ставили, погреб копали — ну и докопались. Кабы мы в другую сторону пошли — пришли бы к колодцу, да на него смотреть нечего — всякой дрянью забит. А дедушка на хозяйской дочери повенчался и пришел сюда жить, помогал по хозяйству. Ты не гляди, что он маленький, это от старости, а плясун был знатный. Чтобы бабку за него отдали, побожился, что от нашего ремесла отстанет, будет жить на Москве смирно. А кончилось тем, что бабку плясать выучил, стала она хорошей плясицей, на боярские свадьбы приглашали. Мы, веселые, смирной жизни не выносим.

— То-то ты с пистолями и кистенем бегаешь.

— Пойдем скорее, дышать тут нечем! Выберемся из хода — все тебе растолкую.

Хотя Данила начал считать шаги с опозданием, но три сотни насчитал. Прикинул — нора была более чем в четыре сотни шагов, коли не во все пять сотен. Тимофей как-то раз из любопытства мерил шагами расстояние между верстовыми столбами — получилось полторы тысячи шагов. Но у Данилы-то, поди, ноги длиннее…

Нора уперлась в дверь. Дверь эта была толстая, дубовая, внушала своим видом невольное почтение. Даже непонятно было, как ее отворять.