Государевы конюхи

Все это невысокий худощавый дьяк произнес так строго и весомо — куда там самому дородному, осанистому и бородатому боярину! Деревнин подивился — вот ведь что с человеком близость к государю творит…

— Ничем я государю не грешен, — возразил Троекуров.

— Не о твоих грехах речь, Роман Иванович. Потолкуем — поймешь, для чего я тебя в приказ звал и тут с тобой говорить не желал.

Боярин задумался. Деревнин догадался, что его мучит: он не знал, как одеться. Дома он, в горести по убиенном сыночке и бежавшей беспутной женке, ходит в смирной одежде, но нельзя боярину выходить со двора одетым бог весть как — сие ему невместно. Совместить же общеизвестную скорбь и богатую шубу, кажется, вовсе невозможно.

Опять же, коли идти через Ивановскую площадь, мимо кремлевских соборов, — люди будут глядеть на боярина и потешаться: вон, женка от него сбежала!

Башмаков терпеливо ждал троекуровского решения. Наконец ему это прискучило.

— Роман Иванович, коли ты не хочешь людей видеть, пойдем задворками. Идти недалеко.

Наконец боярин решился. Он надел не шубу, а темно-синий длинный кафтан, шапку не высокую горлатную, а попроще — не в Думу государеву, чай, собрался. Башмаков слово сдержал — повел его в приказ задворками. А Деревнин, идя сзади, приметил — их тайно сопровождали двое, и эти двое были ему хорошо известны — Аргамачьих конюшен конюхи, один повыше, красивый молодец по прозванию Желвак, другой пониже, но тоже ловок и плечист, а звать, кажись, Данилой.

В приказе было тихо. Большинство подьячих государь взял с собой в Коломенское. Башмаков привез с собой несколько человек, но они до поры сидели в иных покоях, лишь совсем молодой подьячий пристроился в углу на лавке, заранее положив бумагу на колено.

— Располагайся, Роман Иванович. У нас тут тоже без угощения, не обессудь, — сказал Башмаков. — И, чтобы зря время не терять, сразу приступим. Гаврила Михайлович, ты пока помолчи. Надо будет — спрошу.

Деревнин не возражал.

— Речь пойдет, Роман Иванович, о том ходе, что открылся у тебя в погребе и ведет незнамо куда. Ты не дивись, потому что ты много пока еще не ведаешь. Из-за этой земляной норы много беды может быть, и государь сам про нее слушать изволил и озаботился. Стало быть, первое: когда обнаружился тот ход из погреба, что твои людишки потом капустной бочкой прикрыли? — спросил Башмаков.

— Когда домишко мой перестраивали, — отвечал Троекуров, в приказе несколько подрастерявший спесь. — Чаял, семья прибавится, велел погреб углубить, тут лаз и открылся.

— Стало быть, когда?

— Как после чумного сидения вернулись? — сам себя спросил Троекуров. — Нет, поди, еще до того начали…

— Перестраивать терем или погреб углублять?

— Нет, погреб уже последним углубляли.

— Про тот лаз вся дворня знала?

— Вся, все смеялись — вот-де, до государевой казны прокопаемся. Дурачье…

— И по всему Кремлю, поди, весть разнесла?

— Да почем я знаю… за всякой бабой не угонишься…

— Роман Иванович, я тебя сюда не шутки шутить позвал. Соберись с духом и отвечай внятно, — приказал Башмаков. — Могло ли быть, что кого-то твои людишки приводили на двор и показывали тот лаз в погребе?

— Чужих на двор пускать не велел.

— Хорошо. Коли чужих не было, а хозяин ты строгий, стало быть, кто-то из твоей дворни стакнулся с ворами, государевыми изменщиками, а статочно, с твоего согласия. И тем лазом пользовались налетчики, что таскают дорогую утварь из кремлевских храмов, чтобы прятать ее в твоем погребу, а ты… Молчи, блядин сын! — крикнул Башмаков приподнявшемуся над лавкой боярину. — А ты покрывал! Так?

Деревнин только рот разинул — и от внезапного обвинения, и от неожиданной башмаковской ярости. Сам он о пропажах в храмах слышал впервые.

— Нет, как Бог свят, нет! — заорал, вскочив, Троекуров.

Покрывать воров — это ж позору не оберешься, государь в гневе страшен. Хоть и отходчив, а рассудит сурово — не очнуться бы воеводой в Пустозерске или ином городишке за тридевять земель, где и двух сотен жителей не наберется…

— Государь жалобы от иереев получал, да в Земский приказ не отдавал — так получалось, что сами церковные служители виновны, иной никто ключей от храмов не имеет. А теперь вот ниточка появилась! А ниточка-то на твой двор тянется!

— Мало ли под Кремлем ходов понарыто! — выкрикнул боярин.

— Немало, да только след на твой двор привел! Давно ли твой род этим двором владел?

— И отец, и дед…

— А когда до тебя дом перестраивали?

— Когда поляков прогнали, поди. При мне только новый терем возвели да крыльцо, потом еще пристройки.

— Сядь, боярин. Выходит, коли кто и знал про лаз — так те давно померли, и вы его словно заново открыли?

— Выходит, так, — Троекуров опять сел на лавку и сгорбился, словно спина не могла более держаться прямо.

— Кто при том был? Кто погреб углублял? Ты нанимал людишек или свои дворовые копали?

— Чего нанимать — свои дармоеды есть.

— Роман Иванович, я из тебя каждое слово клещами тяну, как лекарь-немец — больной зуб, а ты упираешься. Кто с самого начала знал про лаз? Поименно!

Троекуров задумался.

— Михей, Максимка, Онисий, Ивашка, Никишка, Якушка… Якушка! Он, сукин сын!