Государственная недостаточность

Когда-то у меня увели «Козленка в молоке». Звоню по книжным магазинам – был, говорят, «Козленок», но весь вышел. Знакомые подсказали: ты по развалам посмотри. Прошелся по развалам. Опять мимо. Пришлось перечитывать книгу, как сейчас говорят, в электронной версии. Странно, ни стрельбы нет в романе, ни матерщины, кровавых коктейлей со спермой, а днем с огнем ее на прилавках не сыщешь. Рассказываю автору о своих злоключениях. Он сидит в кресле и, улыбаясь, разводит руками: бестселлер. Кстати, кресло тоже не простое – занимали его в свое время и Симонов, и Чаковский… Кресло главного редактора «Литературной газеты».

Но дело даже не в этом. Я знаю его долгие годы, дорожу дружеским расположением, с удовольствием читаю книги. Однако недавно открыл его для себя заново. Мы сидели на каком-то вечере в баре, и к нему за автографами выстроилась очередь. Тихая, уважительная.

Очередь к классику нашей прозы.

– Юрий Михайлович, ты не скучаешь по партейно-застойному прошлому?

– Почему вдруг спрашиваешь?

– В твоих книгах за иронией часто сквозит ностальгия по тем временам.

– Мы все с ностальгией вспоминаем о молодости. Эмоции, страсти, надежды, курьезы…

– Припомни какую-нибудь яркую историю той поры.

– Ну хорошо, вот тебе реальный случай… Я когда друзьям рассказываю – не верят. Году где-то в 86-м, еще в разгар советской власти, отлеживаюсь утром после загула. Звонят из Союза писателей и говорят, что меня срочно разыскивают, вызывают в ЦК партии. А я с дикого абсолютно бодуна. Стараюсь привести себя в порядок. Опохмелиться, понятно, нельзя. Короче, мучаюсь, но собираюсь.

Принимает меня высокий чиновник – «литературовед» всей страны. Я даже не знал, с какой стати все это происходило. Понимал только, что моя задача – не открыть рот. Потому что, как только я открою рот, станет ясно, в каком я состоянии. Он спрашивает: как, мол, вы относитесь к таким-то писателям. Я в ответ: м-м-м. Он перебивает: «А вот я думаю…» И развивает мысль. Потом опять что-то спрашивает – я снова: м-м-м. Он перебивает и пускается в новые рассуждения. И в результате…

– Диалог получился?

– Да, я так что-то и мычал. А он говорил, говорил. И все на этом закончилось. Я ушел. Так и не понял, зачем меня вызывали. И потом вдруг меня вносят в списки секретарей Союза писателей России, и мне один осведомленный аппаратный работник сообщает: «Знаешь, ты очень понравился этому человеку. Он сказал: «Бывают же писатели, которые умеют не только говорить, но и слушать». Это чистая правда! Это к вопросу о жанре. Если бы я изложил эту историю в романе, она бы воспринималась как вымысел.

– «Придуманная правда» – расшифруй, пожалуйста, что это такое.

– Жанр, стиль, в котором я работаю, определяются как гротескный реализм. «Придуманная правда» – это мой термин. Смысл в следующем: литература не может отражать жизнь один к одному. Будет неинтересно. Но вымысел писателя должен строиться по тем же законам, что и жизнь. Поэтому в моих вещах полностью придуманного нет.

В «Козленке» поэтесса Кипяткова – бабушка русской поэзии – все время прорывается к правительственному телефону. Тот, кто знаком с жизнью Союза писателей в застойный период, сразу узнает в ней покойную поэтессу Екатерину Шевелеву. Она была грозой всех высоких кабинетов – прорывалась к вертушке, чтобы позвонить Юрию Андропову. И таких штрихов у меня много. Но мой принцип отличается от того, по которому написан катаевский «Алмазный мой венец». У него – зашифрованные мемуары. У меня не мемуары, а, как сейчас принято говорить, «фикшн». Это придуманный мир. Придуманная правда. Парадокс заключается в том, что, несмотря на придуманность, это воспринимается действительно как отражение эпохи.

– Говорят, коллеги грозились побить тебя после выхода книги.