Государственный преступник

Аркашу Бирюкова взяли в Средневолжске после того, как он уже вернулся из «апостольской» поездки по деревням Спасского и Средневолжского уездов. Он был нетрезв, возбужден предстоящим посещением несравненной Клеопатры и оказал жандармам отчаянное сопротивление, за что и был закован в железы и помещен в одиночную камеру в городском замке. Давать признательные показания Аркаша наотрез отказался.

К Костику Лаврскому жандармы пришли в то самое время, когда он собирался в «апостольский» вояж. Оказалось, что в Перми был арестован его приятель по Императорскому университету, бывший студент-филолог Иван Дмитриев Зотов, исключенный из университета в 1861 году за участие в тогдашних беспорядках. У Зотова были найдены противуправительственные прокламации и письмо к нему Лаврского, в котором Костик писал, что долгожданное и счастливое время, когда в России падет тирания, уже близко, но главное — Лаврский пространно и недвусмысленно сообщал о деятельности тайного революционного кружка в Средневолжске, членом коего он состоял, и весьма прозрачно намекал на скорый мятеж, ибо иначе понять строки о том, что «здесь, в Средневолжске, весной ждут чего-то необыкновенного, скорее всего, вооруженного восстания», было положительно невозможно. По сути, Нарышкину и Ларионову, сделавшись обладателями такого письма, и доказывать ничего не надо было, а просто надлежало взять и упечь Лаврского далеко и надолго, например, в Нерчинские рудники. Но сей революционэр имел за плечами лишь восемнадцать лет, и Нарышкин решил дать ему шанс. Его свозили в Пермь, где уже вовсю работала местная следственная комиссия, и Костик дал полные показания по делу Зотова, а потом вернули в Средневолжск. В следственной камере пересыльной тюрьмы, куда его поместили, он пришел в ужас от рассказов одного арестанта, поведавшего ему о допросах, кои практикует здесь некий дознаватель — Артемий Аристов.

— Это страшный человек, — шептал ему арестант, выпучивая глаза и постоянно оглядываясь на дверь. — Настоящий садюга. На допросах, если кто запирается и утаивает правду, он заколачивает тому под ногти гвозди или бьет палками по печени и почкам, после чего, сам понимаешь, даже по малой нужде сходить нет никаких возможностев. Рези, сказывают, бывают страшенные, хуже, чем от трипперу. И помощничек у него молодой ему под стать: любит жечь папиросами причинные места. А еще, сказывают, он из баро-онов…

— Господи, — едва шевелил горячечными губами страстный революционер, еще несколько месяцев назад утверждавший, что бога нет и быть не может, — помоги мне выдержать будущие муки.

Бессонные ночи, недавняя тряская и долгая дорога плюс ожидание страшных пыток наводили на него такую душевную тоску, что хотелось выть и биться с отчаяния головой о двухаршинной толстины кирпичные стены камеры.

Через две недели сего тягостного ожидания его, наконец, привезли к Ларионову, посадили на стул и велели ждать. Более часа просидел Костик на сем стуле, покуда мимо него не прошел бравый полковник с серебряными флигель-адъютантскими эполетами на плечах.

— Откуда прибыли? — властно спросил он.

— Из Перми, — еле выдавил из себя Костик.

— Вы — Лаврский?

— Да, — промямлил он. — Но я ничего не знаю…

— Жаль, — холодно констатировал флигель-адъютант, пропустив мимо ушей робкое заверение Костика. — Вы еще так молоды.

Коротко вздохнув, он ушел. Тотчас следом за ним к Лаврскому подошел высокий плотный человек лет за сорок, с широкой грудью, засученными по локоть рукавами и холодно-зловещим выражением лица.

— Следуйте за мной, — не разжимая губ, приказал он.

«Все, — похолодел Костик, — сейчас поведут пытать». В голове его помутилось, и где-то внутри, в области живота, словно оборвались все жилы и прочие сухожилия.

— Поторапливайтесь! — глухо, как в пустую бочку, повторил широкогрудый.

Костик, шатаясь, поднялся со стула.

— К-куда? — еле слышно спросил он.

— Туда, — невозмутимо ответил широкогрудый и двинулся в сторону лестничных дверей.

Лаврский с помутившимися мыслями поплелся за ним, невидящим взглядом глядя на окружающее пространство, при этом ничего не видя. Потом ноги его заплелись, и он рухнул прямо на паркетный пол, ударившись о него всеми частями своего тела.

Очнулся он в военном госпитале в арестантской палате с закрашенной белой краской окнами, забранными деревянной решеткой.

Принесли щей. Костик машинально поел и опять в забытьи бухнулся на железную кровать. Потом целых три дня к нему никто не приходил, кроме надсмотрщиков, а на четвертый день пожаловал полковник Ларионов. Он вошел в камеру, закашлялся и зажал нос:

— Немедля открыть окна, — крикнул он в коридор и ушел, не сказав ни слова.

На шестой день нахождения в госпитале его повели на допрос. Долго шли бесконечными коридорами, проходили какие-то комнаты, поднимались по лестнице. Наконец привели в камеру, где стояли свободный стул и стол, покрытый зеленым сукном, за которым сидели флигель-адъютант Нарышкин, полковник Ларионов и широкогрудый, оказавшийся следователем из Петербурга Превлацким.

— Садитесь, — приказал Нарышкин.