Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

От недавней игривости военного министра не осталось и следа — перед Генриеттой Антоновной было безобразное разъяренное животное.

— Вы развалили дисциплину! — на высочайшей ноте кричало оно, суповой ложкой забрасывая в себя мороженое. — Агенты Сувенирова беспрепятственно проникают в казармы вверенных вам солдат! Вы отменили смертный приговор военно-полевого суда! — Оскотинившийся министр набросился на варенье, выхлебывая его прямо из хрустальной вазы.

— Все мы недостаточно противостоим ужасной угрозе большевизма, — более для самой себя, нежели для бесноватого, с достоинством и пылкостью произнесла доблестная воительница. — Определенная вина за упущения лежит и на мне. — Она отбросила упавшую на глаза искусно подвитую смоляную прядь. — Бациллы революции должны быть уничтожены, что же касаемо людей, то жизнь человеческая представляется мне ценностью не меньшей, чем верность государю и отечеству! Не казнить надобно убогих, поверивших большевикам, а лечить!

Сухомлинов бешено впился гнилыми клыками в ревенный корень.

— Сегодня же я буду просить государя отстранить вас от обязанностей! — заверещал он. — Я… мы…

Немецкий наймит вдруг побледнел и молча зашлепал мокрыми губами. Баронесса Гагемейстер благоразумно отбежала подальше от чудища.

Тут же в животе у монстра страшно заурчало, лицо Сухомлинова сделалось синим, выбросив руку, он ухватил сколько смог служебных бумаг и на раскоряченных ногах ринулся внутрь служебного помещения.

Предоставив новоиспеченному артиллеристу беспрепятственно производить стрельбы, Генриетта Антоновна, смеясь и прижимая к лицу надушенный платочек, благополучно покинула здание военного министерства.

19

Степан Никитич Брыляков никуда не запропал.

Человек трезвый и просвещенный, достаточно близко принявший труды Иоганна Готлиба Фихте и посему отвергавший кантовскую «вещь в себе», он был, что называется, типичным объективным идеалистом. Не слишком модное философское поветрие, слегка вульгаризированное Шеллингом и Гегелем, достаточно точно указывало Степану Никитичу его роль в мире чувств и объектов. Увы, роль эта была невелика. Ему предписывалась функция волоконца, рецептора, второстепенного нервного окончания в бесконечно-огромном и постоянно-переменчивом процессе всеобщего самосознания.

Нет, безусловно, он был личностью — представительный сильный мужчина, крупный государственный служащий, богатый домовладелец, примерный муж и заботливый отец — но только личностью с маленькой буквы, в бытовом смысле этого объемного и употребительного слова. Дистанция между Степаном Никитичем и Личностями с большой буквы — Скрябиным, Плехановым, Сувенировым и даже баронессой Гагемейстер, фигурами, добившимися Роли в Истории, была преогромной. Понимая это, Брыляков терпеливо довольствовался выпавшим ему амплуа статиста, благодарного уже за самое появление на авансцене. Сакраментальную фразу о поданном кушанье тоже можно было произнести по-разному…

Итак, был небольшой, в березовых лесах затерянный и в зеркальную речку смотревшийся, среднерусский городок Пнин, двухэтажный брыляковский дом, соседствовавший в дорогом районе с другими престижными строениями, странная комната, своим существованием обязанная прихоти знавшего жизнь пожилого француза, сам Степан Никитич, небритый, с пятнами жира на брюках, идущий в ней душевного равновесия и близкий к принятию ответственного решения.

«Если вам чего-то страшно захотелось, — вычитал Брыляков в томе Бруно Бауэра, — не ломайте голову и забудьте про заповеди! Сделайте это и не будьте ослом!»

Решившись воспоследовать совету старого циника, Степан Никитич почувствовал себя много лучше.

Он хорошо спал, видел во сне свиристеля с толстыми мохнатыми ляжками. Утром вымыл голову черным дегтярным мылом, тщательно срезал пучки волосков над низко растущей бородкой, велел отдать татарину свою измятую и запачканную одежду. За завтраком Степан Никитич шутил в три голоса с сыновьями, между кашей и запеканкой ухарски пел из репертуара Шаляпина, взъерошил волосы заспанной, опоздавшей к столу дочери Людмиле, покатал в кресле дедушку-молоканина и даже, оставшись один на один с женою Аглаей Филипповной, небольно хлопнул ее по гулкому твердому тазу. Слуге Назару было велено подать светлый в крапинку сюртук, лаковые штиблеты и распорядиться о выезде.

На службе Брыляков был несколько суетлив. Излишне пространно объяснив подчиненным свое длительное отсутствие какими-то высшими государственными интересами и попутно сославшись на преследовавшее его недомогание, он с показным жаром накинулся на работу — подписал гору бумаг, наставил сотню печатей, принял десяток посетителей, угощал папиросами мужчин (сам по-прежнему курил трубку), одаривал леденцами барышень и поминутно смотрел на часы — не пора ли, не пора ли…