Готикана

Внезапно мистер Деверелл отложил инструмент, вскочил со скамьи, и его долговязое, гибкое тело в три быстрых шага преодолело разделявшее их расстояние. Он остановился перед ней, наклонился и, упершись руками в камень по сторонам, приковал ее к месту. Корвина посмотрела в его грозные глаза, сердце бешено колотилось в грудной клетке.

– Что бы это ни было, оно не может случиться, – спокойно и отчетливо произнес он, и его голос прозвучал тихо, но твердо. – Ты моя студентка, а я твой преподаватель, но, что еще хуже, я опасен. Девушки, с которыми я общаюсь, устраивают пляску со смертью гораздо раньше, чем должны. Если тебе дорога твоя жизнь, не смотри на меня так. Не смотри таким взглядом. – Он наклонился ближе, окутывая ее теплым дыханием и обжигающим запахом. – Он пробуждает во мне разные желания, вороненок.

– Какие желания? – прошептала Корвина, чувствуя, как сердце подскочило к горлу, и неотрывно глядя ему в глаза.

– Например, сжать рукой твои волосы и засунуть язык тебе в рот, – резко проговорил он с напряженным выражением лица. – Например, трахнуть на глазах у парня, который держал тебя за руку, чтобы показать ему, что ты никогда не будешь ему принадлежать. Или нагнуть над столом после занятий и сказать тебе, чтобы обхватила губами мой член, как ты обхватываешь ими свой карандаш.

Ее тело, сердце, лицо – все воспылало. Никто и никогда с ней так не говорил. Она читала эти слова в книгах, произнесенные с пылом и страстью, но даже не представляла, каково будет, когда они окажутся адресованы ей.

Мистер Деверелл навис над ней, закрывая лицом весь обзор, ее грудь тяжело вздымалась от нарисованной им картины. Она хотела этого. Хотела всего. Хотела принадлежать этому мужчине, который смотрел на нее свирепыми глазами цвета ртути. Но он был опасен, незнаком, загадочен.

– Это вожделение, – прошептала она, пытаясь найти происходящему объяснение, оправдание.

– Нет, Корвина, – уголок его губ дрогнул. – Мне знакомо вожделение. Это нечто иное. Первобытная потребность обладать, уничтожать, владеть. Это безумие.

И было похоже на безумие, ведь так? Не такое, к какому она привыкла, но все равно безумие.

Корвина посмотрела на него, рука по собственной воле потянулась прикоснуться к его губам, как прикасался к ее губам он в библиотеке. Его глаза вспыхнули, руки напряглись, едва он застыл на месте. Его полные губы оказались мягкими на ощупь, когда она обвела их кончиками пальцев. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза.

Пульс забился чаще, ее соски напряглись под тканью сорочки.

Корвину обдувал легкий ветерок, лунный свет скрылся за облаками, будто даря ей уединение, скрытность, смелость, в которых она нуждалась. Слегка приподнявшись с камня, Корвина вытянула шею и, потянувшись, приникла губами к пальцам, которые прижала к его рту. Они соприкоснулись носами, когда она слегка склонила голову и убрала руку, оставив между ними последний сантиметр пространства.

– Если это безумие, – прошептала она, почти касаясь его губ, – утопи меня в его пучине.

– Твою ж мать, – выругался он и, сократив оставшееся расстояние, набросился на ее губы.

В точке соприкосновения возник приятный трепет, разошедшийся по всему телу. Ноги так ослабли, что не смогли поддерживать тело. Корвина обеими руками вцепилась в его свитер, сжимая ткань в кулаках, чтобы удержаться на месте, не отрываясь от его губ. Он слегка отстранился, все так же нависая над ней и упираясь руками в камень по бокам.

– Если это безумие, – сказал мистер Деверелл, вторя ее словам, – то я уже зашел слишком далеко.

Он вновь обрушился на нее в поцелуе, на сей раз опустив широкую ладонь ей на поясницу и удерживая их обоих одной рукой, которой держался за камень. Слегка разомкнул губы, и, вторя ему под восхитительным напором, Корвина стиснула руками ткань его свитера. Их языки соприкасались, скользили и сливались воедино. От него пахло дымом, кофе и чем-то насыщенным, запретным, темным. Оттого что-то теплое и напряженное затрепетало у нее в животе низко, глубоко, плавно.

Их дыхание стало прерывистым, когда Корвина сильнее потянула его на себя и прильнула к нему, насколько позволяло пространство, желая оказаться как можно ближе. Грудь налилась тяжестью, соски заныли от боли, унять которую могло лишь прикосновение. Она хотела, чтобы эти умелые красивые руки прикасались к ним, обхватывали, играли с ними и воспламеняли ее. Хотела, чтобы эти безумные губы целовали ее так, словно пировали ею после безжалостного, мучительного, страстного желания прикасаться к ней там, где не касался никто. Она хотела, хотела до мозга костей, ох, как же она его хотела, даже не зная его по-настоящему, не ведая, кто он и откуда. Это безумие. Молекулы ее тела узнали молекулы его тела, безумие в ее крови распознало безумие в его крови, меланхолия в ее душе узнала меланхолию в его душе.