Далее обе стороны шагом сближались друг с другом, грозно взирая на противника. Строи встали, по-видимому, несколько далее, нежели обычное расстояние полета метательного оружия (ср.: Tac. Hist., IV,18). Сойдясь, войска подняли боевой клич, который должен воодушевить их и заставить трепетать противника (Caes. B.C., III, 92). Вегеций (III,18) рекомендует затягивать боевой клич, баррит, когда войска сойдутся на расстояние броска дротика, поскольку в этом случае он будет подкреплен залпами метательного оружия. Если же клич поднять издалека, то это свидетельствует о неуверенности самого войска, а враг, со своей стороны, привыкнет к крику. Упомянутый тут Аммианом баррит – это германская боевая песнь, перенятая позднеримской армией[387]
. Само название barritus древние считали произошедшим от такого же наименования рева слона (Isid. Etym., XII, 2,14; ср.: Veget., III, 24), однако, скорее всего, подобное этимологическое объяснение возникло просто из-за сходства слоновьего рева и звучания военного крика[388]. Лучше всего значение баррита у древних германцев пояснил Тацит: «Существуют у них также и такие песни, повторением которых (которое называют бардит) они воспламенят души и по самому пению гадают о будущих битвах. Ведь они пугают или трепещут, смотря по тому, как поет строй; и он не столько голос, сколько единодушие в доблести показывает. Особенно они стремятсяВпрочем, Аммиан противопоставляет баррит римских войск и боевые крики готов, которые непосредственно до столкновения перед лицом врага распевали боевые песни, рассказывающие о заслугах их предков. Совершенно очевидно, что у готов в III—VI вв. еще господствовала племенная «героическая» психология. Трусость уже у древних германцев считалась страшным пороком (Tac. Germ., 12), а вождь должен был, сражаясь впереди всех, вдохновлять воинов своим примером (Tac. Germ., 7; 11; 13—14). Подобное же мировоззрение сохранилось и у готов (Procop. Bel. Goth., II,1, 24; Jord. Get., 276). И у них король должен был увлекать соплеменников своим примером, сражаясь на передовой (Procop. Bel. Goth., IV, 31,17—20; 32, 34; 35, 26), а за трусость его могли даже сместить и, наоборот, правителем могли выбрать за храбрость даже незнатного воина (Procop. Bel. Goth., I,11,5; II, 30, 5). Даже будучи один, именитый воин считал своим долгом противостоять массе врагов при благоприятных условиях местности (Procop. Bel. Goth., II, 5,14); именно такие подвиги богов, королей и героев воспевались в песнях готов (Jord. Get., 28; 43; 48; ср.: 78—81; Flac. Argon., VI, 92—95; Cassiod. Var., I,24,1; VIII, 9, 8; IX, 25, 4). Ведь в песенном фольклоре обычно заключалась историческая память бесписьменного народа. Еще во времена Тацита германцы перед боем воспевали подвиги «Геркулеса» (бога Донара) (Tac. Germ., 3), а также деяния вождя Арминия (Tac. An., II, 88), а позднее – Фритигерна и героическую смерть Теодориха I в битве с гуннами (Jord. Get., 43; 214). В мирное, а видимо, и в военное время готы воспевали деяния предков под аккомпанемент кифар (Jord. Get., 43)[390]
. Естественно, при родовом строе не только все племя, но и каждый род и даже семья имели своих славных предков, которые совершили героические деяния[391]. Следовательно, готы воспевали их подвиги, старались не посрамить славы пращуров, а по возможности и совершить что-то подобное и войти в «историю». Ведь шрамы не обезображивали, а украшали мужчину (Isid. Hist. Goth., 67). Вероятно, «нестройные крики» Аммиана и означают, что готы пели каждый о своем пращуре.