Говорящий член

• Мои взгляды нисколько не изменились, но после рождения детей я стал чувствовать какую-то жалость к своему пенису (и к себе), поскольку секс с жёнушкой теперь происходит не так часто, как до детей.

• Я думал, он вообще отваливается после того, как выполнит своё предназначение. Как это ни прискорбно, он лишь всё реже оказывается полезным.

• Я получил урок, что пенис — это дорогое удовольствие.

Для кого-то дети могут стать причиной сожаления и смешанных чувств:

• Да. Способность изменить столько всего и так сильно. Нежелательная беременность, испорченные отношения — и всё это вызвал я сам, своим пенисом. Я по-прежнему люблю своего сына — а разве может быть иначе? Но, боже мой, вся жизнь пошла наперекосяк!

• Рождение детей не изменило моих мыслей по поводу моего пениса. Разве что теперь я буду вытаскивать его раньше.

Интересно, что некоторым мужчинам отцовство помогло преодолеть некоторые проблемы прошлого:

• Как бы он ни выглядел, главное — он работает!

• Конечно! Я размножаюсь, следовательно, существую. Может, он и не такой большой, но, как говорится в одной рекламе: «Маленькие всегда более сочные!»

4. Первый надрез всегда самый глубокий

У каждого пятого мужчины мира (т. е. у 700 миллионов человек) пенис претерпевает существенное изменение ещё в младенчестве или раннем детстве (хотя иногда и гораздо позже): мальчики становятся реципиентами хирургической процедуры, называемой «круговое сечение» или «обрезание». Процедура представляет собой частичное либо полное удаление крайней плоти (или, как её вскоре обязательно назовут в медицине, «капюшона зрелости»).

Будучи человеком «целостным», сам я не особо-то уделял внимание этому вопросу, пока не решил посвятить целый год жизни пенису. Помню, как лет в 12 в школе ко мне подлетела кучка прыскающих от смеха девчонок (судя по всему, только что открывших для себя эту совершенно новую и жутко неприличную вариацию пениса), которые наперебой попытались выяснить, обрезан ли я.

В тот момент мне пришлось признаться, что я не уверен. Для них же это означало, что я просто не знаю, что значит «обрезан», и они с хохотом понеслись дальше, разнося по школе горячую новость: «А Ричард Херринг не знает, что такое „обрезание“!» Нет, я вовсе не хочу сказать, что имею на них зуб или что-то ещё Балаболки чёртовы! (О, как же долго я ждал момента, когда наконец-то смогу своей книгой отомстить этим пустоголовым трещоткам. Готов поспорить, сейчас они страшно сожалеют. Кто бы они ни были. Я уже и не помню. Да и они, скорее всего, тоже. Но всё равно, это моя моральная победа.)

На самом деле я прекрасно знал, что означало это слово. Просто я никак не мог определиться, обрезан я всё-таки или нет. Сам-то я предполагал, что нет, да и родители никогда об этом не упоминали (хотя это ещё ничего не доказывало — ведь они вряд ли стали бы о таком со мной говорить). Но мне всё равно было интересно: а вдруг я ошибаюсь? Дело в том, что в обычном состоянии моя крайняя плоть не закрывала головку до конца. И я не знал, что это означает: то ли мой капюшончик был всё же немного обрезан, то ли у меня вообще какой-то непонятный дефект.

Теперь-то, спустя почти четверть века, я точно знаю: это довольно обычное дело (и ещё я должен подчеркнуть, что некоторое время назад (Мне тогда было 28 лет.) я всё-таки выяснил наверняка, что не обрезан) и беспокоиться тут не о чем. Полагаю, история эта лишний раз подтверждает, как неохотно мы говорим на такие темы с нашими детьми и сколько загадок таит в себе обрезание. Оно производится (обычно) в младенческие годы, и, следовательно, никаких воспоминаний у мальчиков не оставляет. И всё же на некоторых оно оказывает такое влияние, что рефлексии преследуют человека всю жизнь.