Говорящий с травами. Книга первая

– Я из Бийска иду… Жили мы там с батюшкой и матушкой. Батюшка лавку лекарскую держал, а матушка за хозяйством следила. Когда началось все это неустройство, стала матушка отца уговаривать закрыть лавку да и в деревню уехать – у нее много родни в Уймоне, уж как-нибудь бы устроились. А отец ни в какую – лекарства, говорит, и красным и белым нужны. Какое-то время все было спокойно, лавка работала, отец торговал. А неделю назад вломились ночью в дом в куртках кожаных, всех пинками на улицу погнали. Кричали, мол, все теперь народное. Пьяные, страшные… один из нагана все вверх стрелял. А потом меня разглядел, глянулась я ему. Полез ко мне обниматься, отец его и двинул. А он из нагана своего батюшку в живот… – Она горько заплакала, сотрясаясь всем телом, почти завыла.

Глотая слезы, она продолжила:

– Матушка меня оттолкнула, крикнула: «Беги, дитятко!» – ну я и побежала. Услышала сзади выстрел и мамин крик. Обернулась было, а он за мной бежит, сапожищами своими бухает и кричит… В себя пришла под мостом. Как там очутилась – не помню. Ну и пошла куда глаза глядят. Пару раз с обозами вместе добиралась, добрые люди кормили и к костру пускали погреться, одежды вон дали…

Матвей вспомнил, что удивлялся такой несуразности в выборе одежды – понятно теперь.

А Любава, словно спеша выговориться, продолжала захлебываясь:

– Я шла сначала вдоль дороги, а потом подумала, что могут за мной гнаться, и ушла в поле… И вот сюда вышла. Пошла через реку и… под снегом полыньи не видно.

Матвей хотел было сказать, что отлично видно полыньи и под снегом, но передумал – Любава сидела перед ним, измученная и напуганная. Зачем ей еще и по больному?

Он поднялся и сказал:

– Пошли, Любава, отведу тебя в деревню. Там напоим, накормим и угол дадим. Охолонешь немного и решишь, куда дальше. Ты ведь в Уймон теперь?

Она подняла на него испуганные глаза:

– Нет-нет, в деревню я не пойду! А вдруг эти придут?

Матвей ощерился недобро:

– А и хорошо бы, чтоб пришли. Ты их если увидишь, сразу мне скажи…

И такой мрачной злобой повеяло от его слов, что Любава вздрогнула, да и сам Матвей удивился, ощутив в себе новое. От злости у него начало пульсировать в висках и покалывать кончики пальцев.

Одежда тем временем уже подсохла, и Любава быстро переоделась, прячась за тулупом. До деревни добрались быстро. Матвей связал обе лыжи вместе, усадил на них девушку, привязал вожжи к ошейнику и Серко и свистнул. Серко привычно рванул с места, и девушка ойкнула, ухватившись за вожжи…

Матвей шагнул в дом, а следом за ним робко вошла и Любава. Встала у порога, нерешительно поздоровалась:

– Здоровья вам, милые люди.

Матвей отметил про себя это удивительно обращение, повторил, будто пробуя на вкус: «Милые люди… хм». Мама вскинулась удивленно, потом шагнула навстречу:

– Проходи, дитятко, садись вот тут…

При слове «дитятко» Любава снова тихо заплакала, и мама захлопотала вокруг.

Глянула мельком на Матвея, но ничего спрашивать не стала – привел в дом, значит надо так.

Отец зашел в дом со двора, хлопнул сына по плечу, вышел на крылечко. Матвей следом. Рассказал историю Любавы и то, как вытащил ее из полыньи. Отец усмехнулся:

– А и хороша девка, сын. Крестница она тебе теперь.

Матвей кивнул согласно – исстари так повелось. Спас человека – значит, подарил ему новую жизнь, стал кем-то вроде крестного.

А в доме тем временем кипели нешуточные страсти, хотя внешне это почти не проявлялось. Любава, найдя в Матвеевой маме внимательную и сопереживающую душу, делилась с ней сокровенным. А та кивала, вздыхала, промокала глаза краем рушника и гневалась. Матвей с отцом зашли было в дом, но мама так на них глянула, что они дружно попятились и вышли на двор. Отец отправился топить баньку – девчонку стоило хорошенько напарить. Шутка ли – в полынье накупалась…

Не дело, конечно, так наскоро баню топить. Ей бы настояться, набрать жара, но не до того сейчас, девчонку в тепле дома колотила крупная дрожь, и даже горячее молоко (болящим и в пост можно) с медом не согревало.

Матвей положил руку Любаве на лоб, потом потрогал руки – холодные, как будто только из полыньи. Вошел отец, сказал:

– Вот что, девонька, баню я истопил, попарить тебя надо бы.

Она кивнула молча, поднялась и неверной походкой отправилась в баню. Мама заспешила следом. Помогла Любаве раздеться и повела в парную. Уложила на полок, растерла тело медом и принялась парить дубом. Мед, он все болезни из тела вытягивает, а лист дубовый широкий хорошо жар нагоняет. Но как ни парила мама Любаву, та все никак не могла согреться. И тогда мама вышла из бани и позвала мужа:

– Матвей, не могу я справиться… Иди помогай.

Отец сосредоточенно кивнул и пошел в баню. Работа закипела. Парили в четыре руки, отец поддавал и поддавал жару. Мама не выдержала и, ойкнув, выскочила из парной…

Чуть позже отец взял разморенную порозовевшую Любаву на руки и отнес в дом. Уложил на печь, дал напиться крепкого травяного настоя с медом и накрыл доброй медвежьей шкурой…