Говорят женщины

Саломея обнимает Мип, гладит ее по голове, что-то шепчет, целует. Оуна обнимает сестру за плечи, а та баюкает Мип.

Может, на сегодня хватит? – спрашивает Агата.

Мейал кивает, но просит написать на упаковочной бумаге хотя бы пару «против» ухода, чтобы женщины и я знали, с чего начинать завтра или сегодня вечером, если будет возможность вырваться из дома.

Саломея встает с Мип на руках.

Их нет, говорит она. Нет никаких «против» ухода.

Я представляю, как она сейчас уйдет, будет становиться меньше и меньше, как все так же, с Мип на руках, пройдет соевое поле, кофейное, кукурузное, сорговое, переправу, пересохшее русло реки, овраг, границу, ни разу не обернувшись бросить последний соленый взгляд на то, что оставляет.

И врата ада не одолеют ее.

Пожалуйста, сядь, говорит Агата, дотронувшись до руки Саломеи.

Саломея повинуется матери, садится и пристально смотрит куда-то в срединное пространство.

Но вот по лестнице на сеновал поднялась и предстала перед женщинами Нетти (Мельвин) Гербрандт. Она извиняется, что упустила Мип и той удалось сбежать к матери, хотя говорит без слов.

Агата отмахивается от извинений. Ничего страшного, ласково отвечает она и просит Нетти вернуться к другим детям, которые, наверно, остались без присмотра. А Мип пока побудет с Саломеей.

Нетти энергично кивает и спускается по лестнице.

Мы все знаем, что Нетти на пределе, замечает Агата остальным.

(Нетти не разговаривает, только с детьми, но по ночам члены общины слышат ее крики во сне, хотя, может, она и не спит.)

Агата предлагает женщинам спеть для Мип, и Грета соглашается.

Подростки, Аутье и Нейтье, снова недовольны, хотя все же присоединяются к женщинам, запевшим мелодичный гимн «Дети Отца Небесного».

Оуна улыбается мне. (А может, она улыбалась просто так и только я заметил.)

Во время пения (и, возможно, только во время пения) женские голоса парят в совершенной гармонии. Мип прижимается к груди матери.

Я должен бы включить сюда текст гимна, но, по правде сказать, почти все забыл (его вытеснили «Мечты о Калифорнии»), а записывать не успеваю. Пока женщины поют для маленькой Мип, я буду молиться молча. Вспоминаю отца. Вспоминаю мать. Вспоминаю жизнь, запах материнских волос, тепло склонившейся к земле отцовской спины под солнцем, его смех, мать, бегущую ко мне, свою веру. Не имея родины, куда можно вернуться, мы возвращаемся к вере. Вера – наша родина. «Велика верность Твоя», звучит в голове, разуме, мыслях, мозгах, в моем доме, на моих похоронах – но не в моей смерти.

День подходит к концу. Пение закончилось. Коровы требуют дойки. Мухи, вылетевшие из укромных тенистых мест, бросаются на грязные стекла. Собаки Дюка лают от голода, но Дюк в городе, а больше никто и мизинцем не пошевелит, чтобы их покормить.

Как будто мои мысли слышны, Мариша говорит, что даст потом немного мяса собакам Дюка, а то они набросятся на детей.

С летней кухни на сеновал Эрнеста Тиссена доносятся отчетливые запахи укропа и жареной колбасы.

Грета спрашивает общего мнения: Мы можем договориться, что завтра утром примем решение – оставаться или уходить, – а потом его выполним?

Все женщины по очереди по-своему соглашаются. Но когда очередь доходит до Мейал Лёвен, она ставит вопрос:

Если женщины действительно уйдут из колонии, как мы будем жить с болью, оттого что больше не увидим своих любимых: мужей, братьев, мужчин?

Саломея, похоже, хочет что-то сказать, но Мейал, останавливая ее, поднимает руку.

Саломея что-то шепчет Мейал. Мип ворочается у нее на руках, но не плачет. Мейал улыбается.

Они коротко смеются и снова перешептываются.

Какой мужчина? – спрашивает Саломея.

Хватит, говорит Мейал. (Есть ли у нее тайная жизнь?)

Марише, судя по всему, не терпится закончить собрание. Мужчины, говорит она, могут сопровождать женщин, но только если подпишут манифест и примут его условия.

Оуна вежливо спрашивает у Мариши, не она ли раньше отвергла манифест как беззубую бумажку.

Мариша открывает рот, но быстро вмешивается Саломея. Время исцелит наши обремененные сердца, говорит она. Наша конечная цель – свобода и безопасность, а ее достижению мешают именно мужчины.

Но ведь не все, говорит Мейал.

Оуна уточняет: Может быть, не мужчины как таковые, а пагубная идеология, которой было позволено проникнуть в их умы и сердца.

Встревоженная Нейтье, поскольку теперь до нее доходят последствия, спрашивает: А если женщины решат уйти, она правда больше никогда не увидит своих братьев?

(Здесь я должен пояснить, что в колонии не строго придерживаются общепринятого представления о братьях и сестрах. Мужчины, женщины, мальчики, девочки – все называют друг друга братьями и сестрами, и на самом деле все состоят в довольно близком родстве.)

А кто будет заботиться о наших братьях? – спрашивает Аутье.

Агата Фризен с беспокойством просит женщин снова занять свои места. Важные вопросы, серьезно говорит она. И прежде чем принять окончательное решение, оставаться или уходить, мы должны на них ответить.