Говорят женщины

Аарон – славный мальчик, непринужденно-изящный, один из лучших моих учеников, хотя скоро навсегда покинет школу, чтобы помогать старшим на поле. Он носит титул чемпиона колонии по хождению по забору. Благодаря врожденному чувству равновесия может пройти по всей верхней трехдюймовой перекладине забора, окружающего загон возле конюшни. Из деталей машин, дерева и бечевки мы с мальчиками смастерили для него кубок, а Корнелиус, умеющий прекрасно выжигать по дереву, в нижней части искусно написал курсивом имя и титул Аарона! Кубок у Аарона отобрал Петерс, предупредивший его, а на следующий день и всех нас, о последствиях – неопределенных, хотя и содержащих плотоядных червей: тщеславие и гордыню.

Тем утром, когда Петерс отобрал у Аарона кубок, я извинился перед классом и отправился в поле за школой. Я стоял и молился. Опустился на колени и молился. Слушал слова Бога, ответ. Но слышал только собственные мысли, свернувшихся змей и яд моих слов, вот каких: «Сегодня я понял, что такое поджог». Я представил себе, как мои ученики, мальчишки Молочны, одни в классе, ждут меня или не ждут, а проказничают, кидаются животными экскрементами, смеются, ехидничают, замирают от страха, просят пощады, дергают друг друга за подтяжки, хватают шляпы, а самые маленькие с застывшими улыбками молятся, чтобы я вернулся и утихомирил больших, восстановил порядок, я, учитель, который, желая единственно все это сжечь, сжечь дотла, стоял на коленях в поле за школой и рыдал.

В тюрьме один мой сокамерник недопонял, решил, что я поджигатель в прямом, а не переносном смысле, и рассказал мне о своих чувствах, сложной паутине огня, гнева и разрушения. Я сделал вид, будто внимательно слушаю, так как испугался. Стал бы он говорить со мной, если бы знал правду?)

Агата, обняв Саломею за плечи, говорит ей, что грустное расставание с Аароном на какое-то время только даст стимул ей, Саломее, и другим опечаленным матерям выстроить новую, лучшую колонию для всех.

Мейал, хотя у нее нет сына, которого пришлось бы бросать, тоже расстроена. Они с Саломеей частенько ссорятся, но, когда трудно, всегда заодно. Теперь Мейал обходит фанеру, приближается к Саломее и крепко обнимает ее.

Но почему, спрашивает Саломея, если пятнадцатилетние мальчики уже в городе с мужчинами (пятнадцать – возраст крещения и полноправного членства в церкви), если мальчикам до двенадцати можно уйти с женщинами, мальчиков тринадцати и четырнадцати лет нужно оставить сомнительному попечению мужчин, их воспитанию? Почему таким мальчикам, их ведь совсем немного, не разрешить пойти с нами, если мы уходим? А если насильников выпустят под залог, они вернутся в колонию, обнаружат, что девочек и женщин нет, и примутся за мальчиков?

Вступает Мейал: Конечно, чего бояться тринадцати- и четырнадцатилетних мальчиков? Почему они не могут пойти с нами?

Оуна сражает меня вопросом. Август, говорит она, ты учишь мальчиков. Что ты об этом думаешь? Представляют ли мальчики такого возраста угрозу для наших девочек и женщин?

Мне приходится прервать записи, чтобы как следует ответить на ее вопрос. Я просто не в состоянии сдержать свое счастье и удивление оттого, что Оуна задала мне вопрос, что я формулирую ответ на нижненемецком, тут же перевожу в уме на английский и почти одновременно записываю перевод на бумагу. Пытаясь ответить на вопрос Оуны, я ненадолго откладываю ручку.

* * *

Я снова беру ручку, и женщины принимаются говорить между собой.

(Оуна поблагодарила меня за вдумчивый ответ на свой вопрос. Радость переполняет меня, я пытаюсь ее подавить. Хотел бы я уметь превращаться в камень так же легко, как Нейтье с Аутье. Сколько же проблем в моей жизни можно было бы предотвратить, если бы я был более… выдержанным.)