Говорят женщины

Но еще, говорит Оуна, тут дан полезный образ.

Агата снисходительным кивком принимает маленький обман Оуны, но умоляет ее: Дорогая, мы сейчас пытаемся спасти наши жизни, поэтому…

Я знаю, говорит Оуна. Я пытаюсь помочь, образы могут быть полезны, и именно этот стих, этот образ так ложится на мальчиков и мужчин Молочны, на…

Агата быстро кивает. Да, конечно. Пристально, с мольбой глядя Оуне в глаза, она кладет ладонь на руку дочери и повторяет, что надо двигаться дальше. Глаза у Агаты влажные, налиты кровью, розовые и красные прожилки расходятся от более темного центра – заходящих солнц.

Оуна больше ничего не говорит про образы.

Агата продолжает: Мы, девушки и женщины, думаем, уходить ли нам из колонии, но решили ли мы, чем займемся, как будем жить, обеспечивать себя, когда и если уйдем? Мы не умеем читать, не умеем писать, не умеем говорить на языке нашей страны, мы умеем только вести хозяйство, что где-нибудь в мире может от нас потребоваться, а может и не потребоваться, и коли уж речь зашла о мире, у нас нет его карты…

Хватит, в конце концов, про карту, перебивает Мариша.

Рискуя навлечь на себя гнев Мариши, я вмешиваюсь в разговор и говорю, что, возможно, смогу раздобыть для женщин карту мира.

Быстро? – спрашивает Оуна.

Я киваю.

Мариша фыркает, раздувает ноздри.

Грета закрывает глаза.

Агата распрямляется.

Нейтье спрашивает: Где?

В Хортице, отвечаю я.

Женщины напуганы и в один голос спрашивают меня, откуда в соседней Хортице взялась карта.

Этого я не могу открыть, ради их же безопасности, но, вполне возможно, смогу ненадолго ее одолжить, а Аутье и Нейтье, с их художественными способностями, скопируют на оберточную бумагу.

Всем, кроме Мариши, идея нравится.

Саломея спрашивает, не может ли в Хортице быть еще и карты региона. Было бы здорово, разумно замечает она, иметь очень подробную карту с помеченными, например, шоссе, второстепенными дорогами, реками и железнодорожными путями. Если такое вообще существует.

Верно, говорит Мариша. Мы не собираемся обходить всю планету.

А может, и собираемся, возражает Оуна, добавляя интересные сведения. Вы знаете, что у бабочек и стрекоз очень долгий период миграции и часто только внуки добираются до намеченной цели?

Рассказывая об этом, Оуна сияет. Она снова передает слова моей матери, в собственном изложении. Я хочу поблагодарить Оуну, обнять. (Нет, на самом деле я хочу подхватить ее и пуститься в пляс по сеновалу. Однажды в детстве за конюшней я взял Оуну на руки и смеясь бежал, пока она не попросила меня не сдавливать ей грудную клетку, а то у нее выскочит сердце.)

Аутье и Нейтье тоже улыбаются Оуне, хотя неясно, искренне ли радуются подробностям стрекозьей жизни, или просто выдался неплохой шанс широко поулыбаться и посмеяться. Я подозреваю, что, делая вид, будто их крайне забавляет представление о том, как маленькие стрекозьи внуки пересекают воображаемую финишную черту, оставив позади трупы предыдущих поколений, на самом деле смеются они над глупостью мальчиков-сверстников.

Мейал же, услышав любопытные сведения, кивает.

Саломея отгоняет муху от открытого рта дочери. Мип, лежа на потнике, раскинула руки и ноги.

А вы знали, спрашивает Оуна, глядя прямо на меня и широко улыбаясь, что у стрекоз шесть ног, но они не умеют ходить?

Я киваю, да. И еще, говорю я, ободренный взглядом Оуны, у стрекоз многофасетные глаза, покрывающие почти всю голову, позволяя им видеть все сразу, даже самые мелкие, стремительные движения.

Некоторые женщины кивают и размышляют об этом. Аутье и Нейтье смеются.

Правда, взволнованно говорю я. Так и есть.

Я замечаю, что Агата и Грета меня не слушают, они вполголоса переговариваются, гадая, откуда в Хортице взялась карта мира.

Я шепчу Оуне: Есть такой человек, композитор, Джон Кейдж, он написал произведение, на исполнение которого требуется более шестисот лет. По одной ноте раз в несколько лет, а то и реже. Ноты берут на специальном органе в церкви одного городка в Германии.

Оуна шепчет в ответ: Правда?

Я: Да.

Oуна: Джон Кейдж – меннонит?

Я: Нет.

Оуна: Вот как.

Я: Ну, может, и меннонит.

Оуна: Да.

А женщины радостно смеются, представляя, как среагировал бы Петерс, узнав, что запрещенную карту мира прячут совсем недалеко от Молочны.

Агата напоминает, как однажды в воскресенье Петерс тряс перед прихожанами руководством Эрнеста Тиссена по органическому сельскому хозяйству – уликой пагубного влияния мира. Старейшины наказали Эрнеста Тиссена, запретив ему общаться с членами общины в течение восьми недель. Все эти недели тот бродил по проселочным дорогам и спал в сбруйном сарае, пристроенном к конюшне. (Теперь Эрнест впал в маразм, помнит только про украденные часы – милость Божья, поскольку он забыл зло прежних путей и либо убежден, что Бог примет его в Свое царство, что преград нет, либо понятия не имеет, что Бог и Царство Божие вообще существуют.)

Мариша пытается вернуть нас к дискуссии и напоминает мне, что Саломея задала вопрос.

Может, в Хортице прячут еще и карту региона? – повторяет его Саломея.

Не исключено, осмеливаюсь предположить я.