Говорят женщины

Оуна умоляет женщин сохранять спокойствие. Надо продолжать собрание, говорит она. И Мариша права, слово «бунт» неверно описывает наш план. Мы найдем соответствующее название, когда разработаем его в деталях. И она возвращается к мысли Мейал: как бы женщины, решившие не делать ничего, не рассказали о нас мужчинам. Конечно, они не станут грешить ложью, говорит Оуна. Нам просто придется поверить: дабы не согрешить против истины, если их спросят, где мы, они скажут, что не знают, или ловко, но благочестиво уйдут от ответа.

(Я заставляю себя молчать, не укорять, не возражать, не лишить в своем высокомерии Оуну ее доверчивости, не подать ни единого признака, как меня волнует предательство, темные души, в частности Янц-со-Шрамом. И молча молю Бога простить мои прегрешения, мои подозрения и напитать меня той же верой, какую Оуна имеет к своим сестрам по общине, ко всем нам, к добру.)

Оуна продолжает и говорит: Я боюсь, как бы мужчины, ненадолго вернувшись в Молочну, не взяли лошадей и/или скотину, ведь они могут потом понадобиться женщинам либо для продажи, либо как помощь в дороге.

В дороге? – спрашивает Мариша. – Я не знала, что мы уже решили вопрос, оставаться или уходить. Насколько мне известно, мы решили только, что женщины не животные. Однако даже к такому выводу пришли не единодушно.

Да, правда, признает Оуна, мы не приняли окончательного решения уходить. Но если все-таки уйдем, нам понадобится возможно больше животных.

А как мы можем запретить мужчинам забрать их, если они для этого и вернулись? – спрашивает Грета у Оуны.

У Оуны есть предложение: А если через Нетти (та еще не ушла с сеновала) передать, что животные после отъезда мужчин в город заболели и их поместили на карантин?

Нетти не разговаривает со взрослыми, напоминает Мейал Оуне.

История про карантин, добавляет Мариша, еще одна ложь, серьезное прегрешение. Мы не только совершим грех лжи, говорит она, но и научим дочерей. А если мы еще начнем подстрекать на ложь Нетти, то согрешим вдвойне: введем в соблазн дурочку.

Саломея поднимает руку. Нетти не «дурочка», заявляет она. Ее необычное поведение, то, что она называет себя мужским именем и говорит только с детьми, – объяснимая реакция на долгое и особо страшное изнасилование.

Мы все пострадали, говорит Мариша.

Конечно, отвечает Саломея, но реакции у нас разные, и одну нельзя считать более правильной, а другую – менее.

Мариша отметает возражение и продолжает развивать свой тезис. Разумеется, говорит она, побуждение других ко лжи ради нас – более тяжкий грех, чем собственная ложь. И простить нам ложь (про местонахождение женщин, про одеяло, помощь при родах и т. д.) могут только старейшины, кому мы солжем и кого, если наш план уйти станет реальностью, никогда больше не увидим, поэтому мы останемся непрощенными, без надежды на милосердие, с черными сердцами, лишив себя возможности войти в Царство Божие.

Поди, найдутся другие старейшины или люди Божьи, говорит Грета, которые смогут простить нам наши грехи, те, кого мы еще не знаем.

При этих словах Саломея взрывается и кричит, отчего Мип просыпается, а Юлиус перестает жевать кожу. Не нужно нам прощение людей Божьих, кричит она, за то, что мы защищаем наших детей от богомерзких действий развратных мужчин, у кого еще, оказывается, и прощения должны просить! Если Бог – любовь, Он Сам простит нас! Если Бог мстителен, то Он создал нас по Своему образу и подобию. Если Бог всемогущ, то почему Он не защитил женщин и девочек Молочны? Если Бог в Евангелии от Матфея, по словам Петерса, нашего мудрого епископа, говорит: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне», – то разве мы не должны считать таким препятствием, когда наших детей насилуют?

Саломея умолкает, возможно, чтобы передохнуть…

Нет, не передохнуть. Она продолжает кричать, что уничтожит все живое, если оно дотронется до ее ребенка, разорвет на части, надругается над телом и заживо закопает в землю. Она возопиет к Богу, и пусть Он громом ее поразит, если она согрешила, защищая своего ребенка от зла, более того, уничтожив зло, чтобы оно не поразило других. Она будет лгать, охотиться, убивать, плясать на могилах и вечно гореть в аду, прежде чем позволит еще какому-нибудь мужчине удовлетворить свои насильнические желания телом ее трехлетней дочери.

Нет, мягко говорит Агата, не надо плясок. Не надо надругательств.

Мип начинает плакать, а маленький Юлиус, не зная, что делать, смеется, глаза – крошечные жемчужинки – блестят.

Как Саломея раньше подходила к Мейал, так Мейал сейчас идет к Саломее и обнимает ее.

Оуна берет Мип с потника и поет ей песню про уток. (Помнит ли она, какое счастье и утешение дает мне кряканье уток?)

Агата, если не считать того, что шепотом велит Нетти вернуться к детям, молчит. Грета и Мариша тоже молчат.

Нетти спускается по лестнице.