Говорит и показывает Россия

Превращая де-факто основание столицы в главное национальное торжество, мы не отказываемся ни от какого наследства. Наша злосчастная история неожиданно предстала как бесконечная и бесконфликтная череда золотых веков. Все было прекрасно и при великих князьях, и при московских царях, расправившихся с этими князьями, и при петербургских императорах, отрекшихся от московской эпохи, и при коммунистах, и при демократах. Князь Даниил и Петр I, Николай II и Ленин, Сталин и Ельцин – в сущности, все они оказались людьми, при которых Москва строилась и цвела, так что каждый заслуживает того или иного монумента[329].

Усилиями Лужкова и Церетели Манежная площадь – место самых массовых в истории страны политических митингов 1990–1991 годов – превратилась в пространство развлечений и шоппинга. Подземный торговый центр выпирал на поверхность куполами стеклянных крыш. Площадь будто пузырилась. В нескольких сотнях метров от Манежной сияли позолоченные купола Храма Христа Спасителя, отстроенного заново на щедрые пожертвования олигархов. Цель всего этого грандиозного “ремейка” состояла отнюдь не в том, чтобы искупить прошлые грехи советского режима, а, напротив, в том, чтобы создать иллюзию, будто никакого разрушения не было. “Принимая в истории все без разбору, мы превращаем ее в набор красочного реквизита. Дело не в том, что новодел на месте разрушенных памятников – это не сами памятники, а в том, что рядом с этими макетами в натуральную величину подлинные сооружения утрачивают какую бы то ни было достоверность… Во всем ансамбле Красной площади, пожалуй, один не выпотрошенный пока Мавзолей не вызывает сомнений в собственной идентичности. Все остальные здания выглядят как великолепная декорация, стилизованный задник для театрального действия”, – мрачно заключал Зорин[330].

Идея коллективного покаяния растаяла в воздухе. При серьезном изучении советского прошлого возник бы вопрос, которого никто не желал задавать и уж тем более отвечать на него: кто виноват в советском эксперименте и во всех порожденных им страданиях? Единственный честный ответ был бы: “Все”. Некоторые русские мыслители, бившиеся над этим вопросом, неизбежно приходили к печальному выводу: сталинизм был не внешней силой, а актом саморазрушения.

Москва слишком бурно веселилась, чтобы задумываться о таких мрачных вещах. Российская фондовая биржа переживала бум, в страну рекой текли деньги инвесторов, привлеченных бешеными процентами прибыли; в московских ресторанах бурлила жизнь. То, что зарплаты в стране хронически задерживались, что уровень бедности приближался к своему постсоветскому пику, а большая часть населения едва-едва перебивалась от получки до получки, мало кого волновало.

Банкротство

Пока Москва кутила, а олигархи праздновали победу над правительством младореформаторов, за тысячи миль оттуда, в Юго-Восточной Азии, разворачивался крупный финансовый кризис, сопоставимый по масштабу с началом Великой депрессии 1929 года. Инвесторы бросились спасать свои деньги, забирая их с развивающихся рынков. Российское правительство было измотано “войной банкиров”, а олигархи оказались чересчур самонадеянны – и никто вовремя не задумался о том, что финансовое цунами уже движется в сторону России. Гусинский собирался разместить акции своей компании стоимостью 1,2 миллиарда долларов на Нью-Йоркской бирже, чтобы расплатиться за новый спутник, который уже готовили к запуску.

Между тем экономика России пребывала в плачевном состоянии. Налоги не собирались, бюджет находился в дефиците, и чтобы как-то закрыть зияющую дыру, министерство финансов выпускало высокодоходные государственные краткосрочные облигации (ГКО). К весне 1998 года прибыль по этим облигациям уже превышала 50 %. Чтобы расплатиться с их держателями, правительство выпускало все новые облигации, обещавшие еще более высокие доходы. Фактически это была гигантская долговая пирамида, и, как это бывает со всеми финансовыми пирамидами, рано или поздно она должна была рухнуть.