Грааль никому не служит

Иртанетта бросилась мне на шею. Я обнял её. Сильно-сильно, так, чтобы никогда не расставаться. Под тонкой тканью блузки часто колотилось сердце.

– Ты сумасшедший, Адвей! Где ты пропадал? Я так тебя ждала!

– Но я же вернулся.

Я подхватил её на руки, закружил. Иртанетта смеялась, запрокинув голову, закрыв глаза. На носу у неё белело пятнышко краски. На щеке тоже. Я поцеловал их.

– Иришка! Ты будешь моей дамой сердца?

Она открыла глаза. Посмотрела на меня чуть испуганно:

– Конечно! Ты ведь не передумал? Скажи – не передумал?

За прошедшие годы я научился определять возраст. Иртанетте было двадцать. С момента расставания для неё прошло шесть лет. Для меня – восемнадцать. Время в Лоноте течёт в три раза медленней, чем у нас.

Я поставил её на ноги и опустился перед нею на одно колено.

– Госпожа Иртанетта, – торжественно объявил я. – Примешь ли служение Адвея Перевала, срединника? Клянусь, я охраню тебя от всех бед, что могут встретиться на пути.

– Я принимаю твоё служение, срединник, – ответила она. И с неожиданной робостью попросила: – Встань, Адвей. Прошу тебя!.. Ко мне ещё никто так… понимаешь?.. – В глазах её блестели слёзы.

Я поднялся.

– Пойдём, – сказала она. – Мне надо дорисовать флюгер. Ты не представляешь, какая я счастливая! Я буду красить, а ты постой рядом со шпагой, ладно?.. А то мне страшно. Они всегда нападают внезапно.

Мы поднялись на крышу. Иртанетта отдала мне перевязь со шпагой, а сама взялась за жестяного зверя. Она работала, а я любовался ею. Иришка осталась всё такой же хрупкой и порывистой в движениях. Маленькая грудь, тонкие изящные запястья, лёгкая прядь, щекочущая шею. Я с волнением наблюдал за тем, как она привстаёт на носках, стараясь дотянуться до верхнего края крыла, как высовывает язык, прорисовывая тонкие жилки на перепонках.

– Они появились недавно, – рассказывала Иришка. Кисточка её так и сновала по спине мантикоры. – Месяца два назад. Ледяной ветер с гор принёс их. Мы решили, что это доброе предзнаменование: ведь мантикора – наш гербовый зверь. С тех пор, как ты увёл котёнка, мы их больше не видели. А потом начались нападения.

…Два месяца назад по времени Лонота я бежал из ледового плена. Именно тогда впервые появились признаки разлада между мною и протеем. Но то, что рассказывала Иртанетта, казалось мне совершенно невозможным:

– …ребёнка отыскали в заброшенном дымоходе. Голову найти так и не удалось. А руки зверь сбросил в другой дымоход, и они упали в котелок с похлёбкой одного нищего семейства. Марстерлин, отец несчастного малыша поклялся извести тварей, но у него не вышло. Мантикоры насадили его на шпиль ратуши, а потом разгромили его родовой замок. – Голос Иртанетты дрогнул: – Мой отец, сир Белэйн, погиб, спасая город. Тогда-то мы и начали ставить флюгера.

– Зачем?

– У мантикор плохое зрение. Они принимают их за своих сородичей. Думают, что территория уже занята. Трусливые улетают прочь, а те, кто посмелее, бросаются в драку. Пока они разберутся, что к чему, мы успеваем схватиться за арбалеты. Одну тварь уже удалось так убить.

– А мой зверь погиб, – сказал я. – Его сожгли.

– Правда? Мантикоры выли вчера утром. Словно сотни валторн, забывших, что такое музыка.

Она отошла на несколько шагов, критически разглядывая свою работу:

– Готово. Их надо тщательно раскрашивать. Зрение у мантикор плохое, зато чутьё – что надо. Обман они за милю чувствуют. Посмотри, на холке сепии не многовато ли?

Сепии было в самый раз. И охры, и киновари. Над морем, за спиной Иртанетты появилась чёрная точка. За ней ещё одна. И ещё.

– Иришка, смотри!

Девушка обернулась:

– Это они. Спускаемся скорее!

Мы бросились к окошку, ведущему на чердак. Принцесса торопливо скользнула в прохладный полумрак комнаты и протянула руку. Придерживая шпагу, я спрыгнул за ней.

На чердаке было тихо и просторно. Во всю стену тянулось зеркало, вдоль которого золотистым светом поблёскивал поручень. Кажется, у балерин это устройство называется «станком».

– Здесь меня учили танцам, – сообщила Иришка. – Как я его ненавидела, этот станок! Особенно в четырнадцать, когда только-только получаться стало. Ещё и учитель дурак был. Манерный напыщенный франт.

Наши отражения держались за руки. Словно Том Сойер и Бекки в тёмной пещере.

– Ты красивая, Иришка.

– Ты тоже стал красивый, – с обезоруживающей откровенностью ответила она. – А тогда был – сумрачный, лопоухий и тощий.

– И ты в меня влюбилась?

– Да… Лопоухих тоже любят. Иначе они бы давно повывелись.

Тень накрыла окно, и на чердаке стало темно. Могучие крылья хлопали на улице, и трубили трубы – громко-громко. Не сразу я сообразил, что так кричит мантикора.

– Пойдём! – Иришка потянула меня к двери. – У меня арбалет есть. Мы её пристрелим!

– Стой! Не надо.

– Почему? Это же враг.

– Это ваш символ.

– Да… – Иришка остановилась: – Знаешь, Адвей, я в восемь лет любила прятаться в статуе мантикоры. У нас за дворцом стояла. А теперь её снесли.

От удара лапы вылетели стёкла из окна. Иртанетта даже не оглянулась:

– Теперь у нас другой символ. Ничего с этим не поделаешь.