Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Павел сидел, облокотившись на колени, уронив голову. Аребин вышел на крыльцо, заспанный, с полотенцем через плечо, в одной руке ведро с водой, в другой — ковшик.

— Ух, солнце какое! Весна, Павел.

Алена спохватилась:

— Батюшки! Завтракать надо, а у меня еще и печь не затоплена… — Но не ушла: любопытство прочно пригвоздило ее к крыльцу.

Аребин поставил на ступеньку ведро.

— Полей-ка, Павел, я умоюсь. — Он долго, тщательно мылся, шумно фыркая и брызгаясь, крепко, докрасна вытирал лицо и шею.

— Я знаю, зачем ты пришел, — сказал он. — Собрания боишься. Да?

— Кто знает, что они там задумали. — Павел все еще держал перед собой ковшик, из него на сапоги ему стекала вода.

Алена, сновавшая мимо них то к колодцу, то за соломой, а то и просто так, из желания услышать что-нибудь новое, объяснила:

— Какое там собрание, Владимир Николаевич! Шурка Осокина уезжает к Фанасову в Горький, вот он и зашелся, сердешный… — И съежилась от страха: Павел, занеся над головой ковшик, со свирепой решимостью двинулся на нее. Алена заметалась, ища, куда бы нырнуть, и, подбежав к лестнице, приставленной к стене двора, вскарабкалась на последнюю перекладину, под самую крышу.

— Вишь, оскалился, как зверь, — заругалась она. — Людоед ты этакий!.. Куда загнал, словно я кошка.

Павел постучал по стойке лестницы ковшом.

— Я тебе покажу — людоед! Сиди вот там…

— Шурка? — переспросил Аребин, как бы не замечая внезапно разыгравшейся сцены. — Это та, в больших калошах? Тут действительно можно зайтись… И едва ли я смогу помочь. Постороннему таких дел касаться строго воспрещается. Каждый решает их сам. Хотя именно в эти дела больше всего суются всяческие советчики и судьи. Скажу одно: не упускай.

Павел невесело хмыкнул.

— Сами-то упустили…

— Прикуси язык! — крикнула Алена Павлу, осторожно спускаясь с лестницы. — Про тебя говорят. — Она боялась, как бы Павел не задел и не обидел постояльца.

— Я упустил, а ты не упускай, — повторил Аребин. — Ни за что!.. А насчет собрания… — Аребин взял из рук Павла ковшик, повесил его на край ведра. — Ты чувствуешь себя виноватым, Павел?

— Да, — поспешно и горячо заговорил тот. — Виноват, что не боролся с ними с самого начала: молодняк был куплен на верную гибель. Я это знал. Но они прикрылись броней — постановлением правительства о поднятии животноводства! Потягайся-ка! А сейчас поезд под откосом — к ответу стрелочник…

— Я еще до конца не разобрался во всем этом и ничего существенного подсказать не могу. Если ты чувствуешь за собой правоту, стой на своем. Только не ругайся: брань и грубость в спорах — доказательства малонадежные. И не все же в парторганизации такие, как Кокуздов. Есть, наверно, и другие. Один настоящий коммунист сильнее десятка фальшивых.

— Есть, но мало, — сказал Павел. — Конюх Терентий Рыжов, бригадир Моросилов…

— Можешь позвать их? Я хочу с ними познакомиться. А ты иди домой, обдумай все хорошенько, подготовься… Мелкий человек так уж создан: старается столкнуть опасность, вину, ответственность с себя на другого. В данном случае сталкивают на тебя…

Павел ушел с неясной, но твердой решимостью.

Алена бочком подскочила к Аребину:

— На что он решился с Шуркой-то?

— Решился не отступать, тетка Алена.

— У! Он отчаянный, — мгновенно согласилась она. — Он на все пойдет… — Спохватившись, Алена уже на улице догнала Павла и, расплескивая молоко, сунула ему в руки крынку.

Мать встретила Павла ворчливо.

— Куда ты запропастился? Картошка стынет… От кого молоко? От Алены? Спасибо-то сказал, чай?

— Сказал, — буркнул Павел.

За столом вокруг огромного пузатого чугуна, в пару от горячей картошки, орудовали Катькины ребятишки. При виде сердитого дяди они смолкли и чуть пригнулись, настороженные.

Сережка, бесстрашно взглянув на Павла, заулыбался во весь рот, и едва успел дядя сесть на лавку, мальчишка уже карабкался к нему на колени. Несмотря на внушенную самому себе неприязнь к этому мальчику, как две капли воды похожему на Коптильникова, Павел не в силах был оттолкнуть доверчивого и забавного малыша с пухлыми щечками и смышлеными синими, как у отца, глазами. Катька и одевала его лучше и чище остальных…

Сережа достал из чугуна самую большую картофелину и принялся настойчиво тыкать ею в губы Павлу, заставляя его съесть.

— Да постой ты! — вскричал Павел, не выдержав. — Вот привязался. В горло не лезет твоя картошка!

Наскоро выпив кружку молока, Павел отправился на ферму; шел кружным путем, чтобы подольше побыть одному; шагая, он придумывал все новые и веские доводы, обличающие противников. Постепенно в мыслях его составилась обвинительная речь; он успокоился: противники должны быть уничтожены.

На дворе Павел ощутил себя чужим; показалось, что женщины-доярки прошли мимо так, словно считали его посторонним здесь: ни одна не задержалась и не заговорила, как раньше… А может быть, им было не до него… Даже коровы встречали как будто недоверчиво, грустными, укоряющими глазами…