Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Что Москва, Владимир Николаевич, все шумит, содомится? Люди, говорят, бегают по улицам еще шибче, резвей — развивают государственную деятельность… Одно слово — столица. Бывал, бывал… — Константин Данилыч доверительно притронулся средним пальцем к рукаву Аребина, прошептал, озираясь на дверь, куда ушел Павел: — Зря вы его пытаете, Павличек ничего не скажет… — Дед говорил о внуке с ласковым состраданием. — Не отходчив, долго не остывает… Вот уезжать собрался. В город. Нельзя ему здесь больше жить. Иссох весь. Как норовистая лошадь, закусил удила и мчится вскачь. Что тебе рытвина, что яма — прямиком!.. — Дед щекотнул ухо Аребина своей седенькой, клинышком, бородкой. — Что у них было в правленье! До драки дело дошло…

— Из-за чего?

Дед, откачнувшись, пытливо и с подозрением взглянул сквозь массивные очки в лицо гостю: глаза Аребина смотрели бесхитростно, внимательно и утомленно.

— Из-за скота. В эту зиму много скота сгинуло. Кто-то должен нести ответ. Хотят всю вину со своих плеч на внука моего, на Павла, переложить: дескать, ты начальник, заведующий МТФ, не углядел… Да и корма он будто присвоил… Для Павла такой навет хуже вострого ножа! Он соломинку на чужом дворе не возьмет. Потянулась, говорит, рука твоя за чужим — отрубить ее. Вот он какой! Он насквозь идейный. Киньте глаз под кровать, Сколько там книжек — все его. — Аребин, вглядевшись, заметил невнятно белевшие во мгле под деревянной кроватью стопки книг. — Сурьезные книги. По ночам читает. Поставит лампу на пол у своей постели и изучает, поддержку в борьбе с недругами все ищет. У Ленина… Столько керосину спалил!.. Сами посудите, что с ним было, когда его обвинили в воровстве… На дыбы встал: зверь! Кузьку Кокуздова, помощника Коптильникова, за грудки хвать!.. Сказать по совести, струхнул я: долго ли до беды, до тюрьмы…

Вошел Павел. Он, не гася, поставил фонарь у порога, скинул с плеч стеганку и, отряхивая ее, сердито проворчал:

— Опять дождик сыплет… — Покосился в чулан, где мать при слепом свете коптилки перетирала посуду. — Собрала?

— Не больно много добра накопил, — отозвалась мать. — Две рубахи, полотенце да каравай хлеба — не велика поклажа, сунуть в мешок недолго…

Стараясь не глядеть на Аребина, Павел как-то боком придвинулся к зеркальцу, висевшему в простенке, без нужды стал причесывать волосы.

— Уезжаете, значит?

Аребин еще не мог определить своего отношения к Павлу — было в этом парне что-то щетинистое и непримиримое. Но за внешней ожесточенностью (Аребин скорее чувствовал это, чем понимал) скрывались мучительная душевная боль и бессилие несправедливо обиженного человека.

— Ну, уезжаю! — Павел обернулся. — А что, нельзя?

Из чулана высунулась мать с эмалированным блюдом в руках, вставила, защищая сына:

— Он не хуже других. Не шибздик какой-нибудь… Десять годов учился.

Павел раздраженно махнул на нее локтем.

— Погоди, мать! — Он остановился перед Аребиным в грозной, зловещей позе, точно вызывал на поединок, и Аребину показалось, что Павел люто ненавидит его в эту минуту. — Знаете, сколько нас вернулось из армии? За три года — двадцать два человека. А кто остался в селе? Я да Мотя Тужеркин. Еще Ленька Кондаков, этот к МТС прибился. Остальные показались, понюхали, чем тут пахнет, самогонки попили неделю — и кто куда! Глеб Вашурин — кладовщиком в Иванове, Колька Брательников — в Казани завхозом при детяслях, Санек Липашкин — грузчиком на пристани в Работках. Иван Маркелов и Коляй Фанасов — в Горьком: один — на заводе «Красная Этна», другой — шофер. Все разлетелись! Почему же я должен копаться в земле, в навозе, работать на них? Почему?

— Ты работаешь прежде всего на себя, — сказал Аребин, чувствуя, как взволнованность Павла невольно передается и ему.

Павел резко отмахнулся:

— Слышали!

— Значит, хочешь, чтобы на тебя теперь работали другие, как ты выражаешься?

— Да. Пускай поработают! — Упираясь плечами в косяки, Павел ткнулся лбом в окошко; на черном стекле льдисто поблескивали дождевые капли.

Константин Данилыч попытался смягчить резкость Павла:

— А Владимир Николаевич вот приехал к нам, Павличек…

— Как приехал, так и уедет. — Павел, не отрываясь от окна, вглядывался в мокрую тьму. — Птицы вон тоже прилетают, а осень придет — прощай. — Неожиданно метнулся к Аребину: — За двадцать восемь лет в нашем колхозе сменилось двадцать восемь председателей! Проворуется какой или набедокурит чего… его бы запрятать подальше, чтобы он, зараза, не разъедал живое тело, а его к нам! Кадры сохраняют!.. Каждый из них, если он не дурак, — а они для себя не дураки были! — норовил урвать побольше: строили пятистенные избы, на «Победе» в Москву гоняли, как наш Коптильников! Что там председатель — министр!..

Аребин не отрывал взгляда от Павла. Павел кружил по тесной избе, обходя стоящую посреди табуретку. Он часто ударялся боком об угол деревянной кровати, она издавала скрип, старческий и жалобный, и от этого Павел еще больше сердился, выпаливал хрипловато, с надсадой: