Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Может, и спасли бы часть скота, если бы корма не разворовали. — Павел глубоко и тяжко вздохнул — теперь сказал все, можно уходить.

— Нет, погоди. — Кокуздов подтолкнул Павла еще ближе к столу. — Разъясни-ка товарищу Прохорову свои намеки. И не обжигай меня своими дьявольскими глазищами — не спалишь! Ты на чьем коне хочешь из огня выскочить? На моем? Шалишь, брат, моего коня не взнуздаешь! У тебя мозги покачнулись! Вот и соришь словами. Корма у него разворовали! Может, укажешь, кто?..

Павел взглянул в румяное лицо Кокуздова, на пробор в жидковатых белесых волосишках. Белобрысый парнишка был, заморыш… А теперь раздобрел, чуть надави на щеку — и брызнет сок, как из помидора…

— Укажу, — сказал Павел. — Ты первый.

Кокуздова не смутили наступившая тишина и строгий взгляд Прохорова. Он обдернул пиджак, едва сходившийся на брюшке.

— Я ждал от него такого выпада, товарищ Прохоров. Он по глупости своей думает, что перед ним титешные младенцы, поверят вранью. — Кокуздов с мстительной ласковостью спросил Павла: — Ты, Павел Григорьевич, забыл, как мамашу твою в войну с мешком ржи поймали, как говорится, на месте преступления? Пожалели ее, спасли от тюрьмы: муж геройски погиб в сражениях, сын, ты то есть, на фронтах был… А ведь яблочко от яблони недалеко откатывается.

Кровь обожгла Павлу лицо, вокруг лампы зловещая сгустилась и заходила чернота. Из этой черноты острой молнией резанули слова:

— Тебе, брат, не отвертеться!..

Павел схватил Кокуздова за отвороты пиджачка — пуговицы на животе отлетели — прохрипел, задыхаясь:

— Матери моей не касайся! Вам не отвертеться, ворюги! — Он отшвырнул Кокуздова от себя на Коптильникова; председатель, невольно отшатнувшись, задел головой лампу, стекло свалилось на стол и разбилось. Пламя погасло.

Павел слепо, ушибленно двинулся к выходу, во тьме натыкаясь на лавки и стулья.

3

Проводив Павла взглядом, Аребин торопливо сказал жене:

— Я сейчас вернусь. — Она не пошевелилась, глядела перед собой печальными, неживыми глазами. — Поезжайте прямо на квартиру. Мотя, отвези.

— А я не знаю куда, Владимир Николаевич. — Тужеркин обескураженно развел руками. — Забыл. Всякая дрянь держится в голове — колом не вышибешь, а вот хорошее что — вытекает, как из решета, беда просто… Шура, поди сюда!

Девушка в теплом платке, в стеганке и резиновых сапогах отделилась от угла.

— Эх, растяпа! — беззлобно прикрикнула она на Мотю. — Когда не надо, так ты во все щели нос суешь, все пронюхаешь, а тут держишь людей на стуже! Вези к Алене Волковой! — Она заглянула Ольге в лицо. — Я вас провожу. Трогай, Матвей!

Лошадь понуро поплелась в темноту улицы. Аребин сделал несколько шагов вровень с возом. Он растормошил сына.

— Просыпайся, Гришка! Приехали!

— Я не сплю, — вяло отозвался мальчик, озираясь на редкие огоньки домишек.

— Устраивайтесь там, Оля, ребята тебе помогут. Я только представлюсь и сейчас же назад.

Холодное, каменное молчание жены, продолговатые ее глаза, скорбно блеснувшие из-под платка, вызвали в нем — в который-то раз! — чувство отчаянной жалости и раскаяния. Ершова права: он совершил непоправимую глупость! Надо было обжить дом одному… Летом они не тряслись бы целый день по разболтанной дороге, не дрогли под дождем. Машина домчала бы за час… Совсем другое впечатление!.. Аребин заметил, что стоит один, подвода, глухо тарахтя, уходила все дальше, в темень…

В сенях Аребин ощупью отыскал дверь.

Мигающий язычок лампы без стекла не мог раздвинуть густого дымного сумрака. У окна, привалившись к косяку, стоял Коптильников, молчаливый и сдержанный, и только вздрагивавшие ноздри крупного носа выдавали внутреннее клокотание. За столом бухгалтер Орешин, худой, лысый, что-то торопливо писал. Заложив руки в карманы пиджака, остро приподняв плечи, ходил от стола к порогу Прохоров, резкий, возмущенный и взъерошенный. За ним, сбочку, тихо следовал, как бы крался, Кузьма Кокуздов.

— Нет, товарищ Орешин, «погорячился» — не то определение! — с раздражением заявил Прохоров. — Политическое хулиганство, вот что это такое! Да, да, да! И напрасно вы, товарищ Орешин, качаете головой… Наглость какая! Обвинять других, когда сам виноват! Он выложит партийный билет, об этом я позабочусь!

— Он сызмальства такой, — ввернул Кокуздов. — Многие от него плакали…

— Теперь он поплачет! — решительно пообещал Прохоров. — Завтра же обсудите его на бюро… Пора избавляться от разлагающих наши ряды элементов, от партизанщины. Дело о падеже скота передайте в прокуратуру. Разберутся…

Прохоров, приблизившись к порогу, увидел Аребина. Некоторое время он недоверчиво смотрел на вошедшего: что надо здесь незнакомому человеку в такую пору?

— Вы к кому?

Аребин улыбнулся, вглядываясь в полумрак:

— Не знаю, как и сказать, вроде бы к себе домой…

Наступила недоуменная пауза, даже замешательство.

— Ах, товарищ Аребин! — Прохоров оживился. — Прибыли? А я еще подумал: что это вас так долго нет!

— Едва добрались. — Аребин был несколько смущен: прервал какую-то, должно быть, важную беседу.

Прохоров согласился не без горечи: