Град огненный (СИ)

Наверное, мои слова действительно задели его. Но виноватым я себя не ощущаю. В конце концов, Торий тоже причастен к эксперименту «Четыре». Я до сих пор помню, как он стоял на пороге моей камеры рядом с другими учеными. Как вводил в мою кровь яды. Как ждал, когда чудовище покинет кокон…

Для ученых, вроде Тория или Полича, я навсегда останусь лишь осой под микроскопом.

11 апреля, 12 апреля, 13 апреля

Сегодня 13 апреля, воскресенье.

Только теперь руки дошли до дневника. Предыдущие два дня не писал, тем самым нарушив данное себе обещание. Почему? Начиная с момента, как я нашел дневник Пола, события нарастали, как снежный ком. Пока однажды не случился коллапс.

Зато теперь у меня достаточно времени для записей.

Моя собственная квартира стала временной тюрьмой. Торий забрал у меня ключи и навещает дважды в день — утром и вечером. Он привозит мне еду, делает внутримышечный укол, ставит капельницу глюкозы и следит, чтобы я вовремя принимал таблетки. Он говорит: это меньшее, что он может сделать для меня. Я же говорю: этого слишком много.

А все началось в пятницу, 11 апреля.

Я постараюсь собраться с мыслями и изложить как можно подробнее то, что произошло на шоу «Вечерняя дуэль», и события, следующие за ним.

11 апреля, пятница

С утра Торий где-то пропадает и возвращается в обед — подстриженный, за версту благоухающий одеколоном, одетый в дорогой серый костюм. Он застает меня в лаборатории, где я, ползая на коленях, затираю тряпкой следы разлитых химикатов.

— Ты почему еще здесь? — кричит он, останавливаясь на пороге, чтобы не ступить в лужи новыми, тщательно надраенными туфлями. — Что ты вообще делаешь? Можно подумать, у нас уборщицы нет!

— Зачем уборщица? — спокойно говорю я. — Сам пролил, сам вытру.

Торий сердито смотрит на меня.

— Вечером передача. Забыл?

Я откладываю тряпку, гляжу на часы и отвечаю:

— Еще через пять часов.

— Уже через пять часов! — раздраженно поправляет Торий. — Собирайся, записал тебя в парикмахерскую. Хоть раз появишься перед людьми достойно, а не как обычно.

В парикмахерскую я не хочу. Но надо отдать Торию должное — он старается сделать мое пребывание там наиболее комфортным. Повязку приходится снять, но мастер — тихая и очень вежливая девушка — не задает мне ни одного вопроса, никак не демонстрирует свою брезгливость и не просит, чтобы я поднял голову и посмотрел в зеркало. Полагаю, Торий хорошо ей заплатил. Бреет она меня тоже аккуратно и гладко, и я чувствую прикосновения ее пальцев — порхающие, очень легкие и нежные, хотя и несколько напряженные. От девушки пахнет парфюмом — цветочным, едва уловимым, но притягательным. Это достаточно трудно выносить, учитывая, что у меня давно не было женщины.

— Теперь хоть на человека похож, — довольно говорит Торий, когда пытка заканчивается.

— Это ненадолго, — отвечаю я и сажусь в машину.

Знаю, что Торий волнуется. Не стану лгать — я волнуюсь тоже.

— Ты как школьница перед выпускным балом, — шутит профессор.

Я не понимаю его шутку, поэтому не отвечаю ничего. Прошу подождать в коридоре, и он соглашается, отпуская мне вслед еще какие-то колкости, которые я даже толком не слышу. Накатывает слабость, едва я только распахиваю дверцу шкафа, а сердце начинает колотиться, как сумасшедшее — не знаю, как насчет школьницы, но примерно так я чувствовал себя на первом задании. Это укладывается всего в два слова — волнение и страх.

У людей есть поговорка «первая любовь не ржавеет». Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.

Сколько мне было лет? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, что так проще переступить через остатки человечности — убивать тех, кто не может оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого мужчину, нацелившего на тебя ружье — возможно, тогда я мог бы оправдать свой поступок. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание. И я еще долго вижу в кошмарах ее — старуху, сидящую за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, в угол избы, где грудой бесформенной плоти лежит, должно быть, ее семья (я вижу только кровь, какое-то тряпье, и свалявшиеся паклей женские волосы). Но когда я подхожу — ее лицо озаряется радостью.

— Ванечка, внучек! — тихо произносит она. — Наконец-то навестил свою бабушку. Да какой красавец-то стал! — она протягивает руку и дотрагивается до моего лица, на котором еще цветут следы моего обучения. — Светленький, будто солнышко…