Град Пустыня

Эти слова Афанасия заставляют нас вспомнить о языческом мире. Перед нами возникает образ посвященного, который, вняв евангельскому призыву быть τέλειος — «совершенным» — реализует идеал, понятный язычникам (это же слово звучало… и в Элевсине). Прообраз своего подвижничества Антоний видит в житии Илии, однако подвижничество это до некоторой степени имеет свое ргаераratio в греческой и египетской философии и религии, в учениях неоплатоников, пифагорейцев, стоиков, киников и так далее. Однако Афанасий тут же вносит в эту картину чисто христианский элемент — столь необычное подвижничество нисколько не вредит его телу. Друзья Антония исполняются удивления, видя, что его тело не утучнело от недостатка движения и не иссохло от постов и борьбы с демонами. Физически и духовно он пребывал «равнодушным, потому что управлял им разум, и ничто не могло вывести его из обыкновенного естественного состояния» όλος ήν ϊσος, ώς ύπό τοΰ λόγου κυβερνώμενος και έν τω κατά φύσιν έστώς.[18]

Как здесь не вспомнить «Жизнеописание Плотина» Порфирия, в первом же предложении которого говорится о том, что Плотин стыдился собственной телесности.[19]Контраст очевиден. Дуалисты языческого или околохристианского толка гнушались телесного, совершенство же Антония выражалось, помимо прочего, в том, что он в течение пятидесяти последующих лет оставался совершенно здоровым и даже не потерял ни единого зуба, хотя и стер зубы до самых десен.[20] Дуализм, рассматривающий материю в качестве злого начала, был характерен для большинства аскетических учений и являлся источником соблазна для многих христиан. Мы будем постоянно сталкиваться с теми или иными его проявлениями. Так, примерно в то же самое время в Леонтополе, находившемся в Дельте, Иеракс объявляет брак ветхозаветным установлением и отрицает телесное воскрешение.[21] И, все же, монашествующие даже в своих аскетических крайностях, по большей части, придерживались совершенно иных взглядов.

Заметьте, также, что совершенство Антония рассматривается здесь как следствие возврата к естественному состоянию. Этот момент характерен для всей православной аскетики, видящей свою цель в возврате к тому состоянию, в котором Адам находился до грехопадения. Оно считается естественным состоянием человека, в то время как падшее его состояние объявляется παρά φύσιν, то есть, неестественным. Для того, чтобы понять греков, нам, уроженцам Запада, пришлось бы пересмотреть свои идеи, унаследованные нами от августинианства, с которым, впрочем, не согласился бы и сам Августин.[22] Заметим попутно, что вкравшийся в текст авторизованной (Α. V. — Аvthorized Version = King James Version, 1611 — прим. пер.) и исправленной (R. V. — Revised Version, 1881 прим. пер.) версий ошибочный перевод ψυχικός («душевный») как «естественный» (natural) в 1 Кор. 15, 4446, до некоторой степени, мешает пониманию нами того, что использование святым апостолом Павлом термина φύσις («естество») полностью соответствует его пониманию позднейшей святоотеческой традицией. Лишь единожды (Еф. 2, 3) он использует его в явно уничижительном смысле («…и бехом естеством чада гнева» — τέκνα φύσει οργής).

Мы можем задаться вопросом, насколько соответствует сие житие Антония его реальной жизни, насколько идеализировал его занимавшийся неустанными трудами епископ, желавший представить идеальный образ монаха, ведущего созерцательную жизнь. С одной стороны, это не так уж и важно, поскольку в течение ряда столетий житие это служило для монашествующих примером подлинного отшельничества. С другой стороны, нам следует помнить о том, что Афанасий описывает в нем жизнь человека, известного не только ему самому, но и части его читателей. Таким образом, мы вправе предположить, что рассказ об Антонии не противоречит тому, что было известно о нем его современникам.

Нет ничего странного в том, что епископ уделяет столько внимания полученным Антонием благодатным дарам, которые позволяли ему исцелять больных, изгонять бесов, утешать своими речами скорбящих, примирять враждующих и убеждать всех в том, что любви ко Христу нельзя предпочесть ничего. Явив названные дары, Антоний «убедил многих избрать иноческую жизнь; и таким образом, в горах явились, наконец, монастыри; пустыня населена иноками, оставившими свою собственность и вписавшимися в число жительствующих на небесах».[23]

Здесь впервые в «Житии» прямо говорится об «иноках» и о «монастырях». Далее следует достаточно пространное поучение Антония, занимающее более четверти Жития.[24]

Из сказанного следует, что институт монашества возник еще до прекращения гонений, поскольку в 306 году последнее крупное гонение только начиналось. Вокруг «монастыря» Антония в горах возникают многочисленные «монастыри», и всюду Антоний почитается как «отец». Здесь ни слова не говорится о какихто формальных правилах, обетах или даже о совместном богослужении. Вероятно, в Житии слово «монастырь» должно пониматься в его первичном значении [μοναστήρνον) — это, скорее, келья отшельника, а не обитель нескольких монахов.