Градуал

На борту был ресторан, но он закрылся, когда корабль причалил. Я уже проголодался. Решил, что не дотерплю до утра на пустой желудок, поэтому вызывающе нарушил инструкции Кан и ненадолго сошел на берег, дойдя до киоска в конце пристани. Еще раньше я приметил его с корабля. Купил батон, копченого мяса, сыра, свежих фруктов, банку пива и пару бутылок минеральной воды.

Когда я возвращался на корабль, меня встретил один из офицеров. Он подтвердил то, что сказала Кан: капитан получил из офиса компании распоряжение позволить мне остаться на борту ночевать. Корабль на ночь запрут, продолжал он, останутся лишь двое человек из экипажа, которых я, вероятно, не увижу.

Долгий, медленно тянувшийся вечер я провел в одиночестве. Съев часть пищи и выпив пива, я немного приободрился и достал скрипку. Упражнялся с ней дольше трех часов, впитывая музыку всем телом, словно заряд энергии. Последний час я медленно прохаживался по коридорам, словно странствующий менестрель, прислушиваясь к тому, как менялся звук в узких извилистых проходах.

Закончил играть я в одном из больших салонов. Огромное пустое помещение со множеством блестящих поверхностей и большим количеством ткани на полу и стенах обладало гулкой акустикой. Эта часть корабля была звукоизолирована, так что постоянный шум города не составлял проблемы. Я играл, пока не заболели руки и плечи, а потом вернулся в каюту, воспрянув духом.

Позже я принял душ, постояв под слабенькими тепловатыми струйками. Стоило мне ополоснуть волосы и бороду, как вода перестала течь. Вытираясь полотенцем, я сделал то, на что мне в моих странствиях редко хватало времени или любопытства, и встал перед ростовым зеркалом, прикрепленным к стене душевой кабинки.

Вначале я бегло взглянул на собственное отражение, потом, с чувством удивления, посмотрел еще раз, потом всмотрелся внимательнее и, наконец, уставился в изумлении.

Я, конечно, видел свое отражение несколько раз в день, но не разглядывал его, когда чистил зубы, причесывался и так далее. Я привык к своей внешности. Уже несколько лет мне казалось, что старение меня не красит: кожа приобретала желтоватый оттенок, щеки начали обвисать, глубокие морщины пролегли вокруг глаз и рта, избороздили лоб и шею и, что хуже всего, под подбородком образовался мешок. Отросшая бородка прикрывала его, но не полностью.

Мне перевалило за пятьдесят, я давно вошел в средний возраст. Невозможно было уклониться от осознания того, что все блага юности меня оставили. Внешний облик мой был, откровенно говоря, непривлекательным, и по очевидной причине: я почти не делал физических упражнений, если же делал, то неправильно и недолго; работал я обычно сидя, питался всем без разбора, самое же главное – я был уже не молод и плохо о себе заботился.

Той ночью, в тиши корабля, в одиночестве каюты, с избытком свободного времени и почти без пищи для размышлений, я посмотрел на себя взглядом постороннего и поразился тому, что увидел.

Сначала я обратил внимание на глаза. Я привык к их виду в зеркале: неизменно окруженные высохшей или потемневшей кожей, с припухшими веками и неровными ресницами, склерой явственно желтоватого оттенка и несколькими заметными папилломами. Глаза всегда придавали мне вид усталый и напряженный, будто я слишком много и долго читал, бодрствовал, когда следовало бы спать, – разоблачали весь нездоровый образ жизни. Но теперь я вдруг увидел, что глаза мои очистились! Белки сделались почти безупречными, без следа неприятной желтушности. Радужки вновь обрели холодный бледно-голубой цвет, который я так ценил в бытность молодым человеком. Веки казались упругими. Исчезли набрякшие мешки и синева под глазами.

Я принялся осматривать себя с нарастающим изумлением и ощущением тайны. Мое лицо более или менее лишилось морщин, не считая тоненьких лучиков, появлявшихся при улыбке. Щеки сделались гладкими и твердыми. Потянув себя под подбородком, я взъерошил бороду и попытался рассмотреть повнимательнее горло и шею. Там ничего не болталось, не отвисало, не было ни малейших признаков даже намечавшегося мешка.

Я отыскал ручное зеркальце и, поднеся его к затылку, посмотрелся в большое зеркало. Мои волосы вновь сделались темными, темными полностью, без единой седой пряди. Исчезли неотвратимо расширявшиеся участки седины, на которые я старался не обращать внимания, если же обращал, то занимался самообманом, думая, что они, наверное, придают мне зрелый, солидный вид. И еще они стали гуще. Ко мне вернулась копна волос, которой я щеголял до тридцати и чуть ли не до сорока лет. Место, где волосы поредели, зарождавшаяся лысинка на макушке, о которой я знал, но старался делать вид, что не знаю, сгинуло бесследно. Я проводил пальцами по скальпу и нащупывал лишь здоровую густую поросль.