Граф Калиостро

– Бывает, камрад. А к тому же не вижу, в чем ее старость. Я заметил, что женщине с хорошим цветом лица и белыми зубами может быть под пятьдесят, а она выглядит, как молодая девушка… У нас в Лондоне… Я расскажу вам одну лондонскую историю. Младший сын чопорной шотландской фамилии, молодчик его лет, полюбил актрису лондонской оперы. Ее звали Элиара Орэ. Уверяю вас, Орэ была старше нашей belle-femme, а он моложе Ланского. У мистрисс Орэ были чудовищные долги. Мальчишка разорился, едва не разорил отца, был выгнан из дому… Короче сказать – этот мальчишка перед вами. Правда, он постарел лет на двадцать.

Леруа блеснул зубами:

– Как, Крюйз, кроме пунша вы знали любовные истории? А что же с мадам Орэ?

– Мадам давно померла, помяни, Господи, ее душу… Я только хотел сказать, что императрицы, как и актрисы, никогда не стареют.

– Афоризм неплох даже и для Вольтера.

Морские капитаны поспешно отошли от Трубящей Славы, на них плавно надвинулась волна танцоров.

Бакалавру не удалось протискаться дальше аванзалы, доверху увешанной портретами. Придворные щеголи с висками, причесанными ailes du pigeon[15], кавалеры в шелковых чулках grande tenue[16], оттеснили Кривцова за колоннаду. Жал под мышками персиковый кафтан, надеваемый лишь к светлым праздникам да к дворцовым выходам, оттягивали голову букли алевержет и тонкая проволока, вплетенная в косицу.

Толпа оттеснила за колоннаду и Никиту Шершнева. С того дня, как молочные братья повстречались в трактире «Демута», Шершневу улыбнулась фортуна: сам светлейший взял его в адъютанты.

– Смотри, вот мой афинейский Альцибиад, – кивнул Шершнев в глубину анфилад. В тесной толпе высилась над пудреными головами орлиная, гордая голова князя Потемкина.

– А тот-то, на кривых ножках, в кошельке и при шпаге, что подле светлейшего лебезит. Тоже придворный чин, бригадир Хованский… Лишился он милостей государыни Елизаветы Петровны, у коей был пажом, за то, что застал ее на судне.

– Да придержи ты язык, – робко дергал его за рукав бакалавр. – Сущий бесстыдник.

– Нет, ты туда посмотри: вон старичок, весь в звездах, паричишко плюгавый… На случай любовных шалостей прелестной супруги его ни один столяр не мог еще сделать надежной кровати.

– Ах, Шершня, – покраснел Кривцов. – И где ты храбрости набрался?

– В прихожей светлейшего. Я нынче в силе. Не то, что ты; сидишь сычом со своим Елагиным чернокнижным.

И тут же схватил руку Кривцова:

– А, и кавалер Калиостр изволил пожаловать, маг плешивый. А с ним и графиня.

Бакалавр не узнал графа. В черном шелковом кафтане и в черных чулках, только жабо пенится на груди пышной пеной, Калиостро ловко и быстро двигался в толпе, ведя за руку Санта-Кроче. Странны и жалостны показались Кривцову ее широко раскрытые, смотрящие вдаль глаза.

– Прекрасная госпожа, – пробормотал он.

– Ты о ком?

– О Санта-Кроче. Нет прекраснее сей госпожи во всем свете.

Шершнев прыснул, прикрыв рот ладошкой.

– Дурак! Да Санта-Кроче – гульбишная девка обычная, граф ее всякому за горсть червонцев продаст. Да светлейший со двора их прогнал… Сущая дрянь твоя Санта-Кроче.

– Шершнев, не смей имя госпожи поносить!

– Да ты кто? Или заодно с Калиострой ею торгуешь? Лицо бакалавра исказилось.

– Никита, не смей… Что тебе соделала сия кроткая госпожа?

– А тебе что соделала, что ты ей такой секурс подаешь? Сущая девка, и все.

– Подлец! – вскрикнул Кривцов.

– Кто подлец, я? И разговаривать с тобой тут не буду, сатисфакцией мне ответишь.

– Хотя бы нынче.

– Так идем, ученая крыса!

Шершнев зашагал против толпы, за ним Кривцов. На них оглядывались, от них отскакивали, они наступали на многие башмаки, чуть не опрокинули у самого выхода горящий канделябр. Старик кофешенк, свесив голову, сверху смотрел, как они бегут вниз по лестнице:

– Животы, что ль, у молодых людей прохватило?

Громоздятся у дворцового въезда семистекольные золоченые кареты, берлины, рындваны. Кричат гайдуки, бичи хлопают, как пистолетные выстрелы… А под сырыми деревьями Летнего сада – безлюдье, тишина, тьма. Едва светится желтоватая полоска неба над Невой. У отлогого берега спит одинокая барка высокой тенью.

– На шпагах с молочным братцем биться восхотел, из-за девки! – размахивал руками Шершнев. – Бесстыжая твоя рожа, франкмасон, Каин.

– Никита, да я…

– Молчи! Еще в Москве в бытность нашу в школе университетской примечено мною, что ты скрытный хитрец, книжник сопливый, я тебя проучу!

– Опомнись, – уговаривал друга бакалавр, – не желал я обидеть, но почто ты бранью обнес госпожу?

– Молчать! Пустил подлеца, да в кусты! Нет, изволь отвечать по правилам французскаго артикула о чести: в позицью!

Мгновенно сверкнула гибкая дуга шпаги. Клинок пронзительно засвистал у лица, у груди бакалавра. Шершнев наступает, выкрикивая:

– Prima – Secunda – Tertia!

Кривцов отбежал, выхватил шпагу. Наотмашь отбил удар. Зазвякала, зачиркала сталь. В темноту посыпались искры. Противники дышали сквозь ноздри, подпрыгивали, присаживались, отбегали, как кошки, и сходились, заложив одну руку за спину…

Клинок Кривцова вдруг устремился во что-то мягкое, податливое.