Граф Мирабо

Мирабо появился пешком и вмешался в самые беспокойные народные массы, вступая в разговор с каждым в отдельности и требуя обещания быть благоразумным и справедливым. Потом стал обращаться с речью уже к целым скопищам народа и, что в особенности льстило им, требовал от них честного слова, что они не станут даже пробовать нарушать мир и тишину. Летая от одного места к другому, подбодряя и распоряжаясь, он устранял всякое возникающее затруднение. Узнав, что многие окрестные общины идут на помощь жителям Экса, он бросился на большую дорогу, им навстречу, и заставил их одним лишь своим словом тотчас вернуться восвояси. Наравне с неотразимой силой, с которою Мирабо неизвестно как действовал на народ, почти трогательное впечатление его личного самопожертвования и воодушевленной преданности привлекало к нему все сердца и приковывало народ к каждому его слову и жесту. Необозримые толпы народа окружили его наконец на базарной площади, и все было забыто: рынок, цены на хлеб и мясо, возмущение, – одного только его, друга народа, отца своего, как многие рабочие сердечно называли его сегодня, хотели они видеть и слышать. Мужчины, женщины и дети теснились к нему как только могли, обливая его руки и платье слезами, следуя за ним по пятам и не переставая называть его своим богом, своим спасителем, который, если бы он всегда был с ними, помог бы им добиться своих прав и защитил бы их от насилия и голода.

В то же время несколько господ дворян, запасшись оружием, появились перед гражданскими пикетами и с шумом и бранью требовали себе в этой гражданской гвардии офицерских мест, подобающих их званию и положению. Между ними был маркиз де Мариньян и некоторые другие господа, бывшие главными действующими лицами при исключении Мирабо из провансальского дворянского собрания.

Мирабо отрядил к ним своего друга и компаньона – суконщика Ле-Телье с приказанием передать им, чтобы они вернулись туда, где провели последние двадцать четыре часа этих волнений и опасности, а именно: спрятавшись у себя по домам и в погребах, куда снесли и свои сокровища.

Считая, наконец, свое дело конченным, Мирабо направился к себе в отель поздороваться с Генриеттой, которую еще не видел. С сияющими глазами вышла она к нему навстречу, благоговейно склонилась перед ним и стала покрывать поцелуями его руки.

– Молва уже донесла мне обо всем великом и прекрасном, совершенном тобою, Мирабо, – сказала она. – И я только что хотела отправиться на улицу, чтобы смешаться с ликующей, благодарной и восхищающейся тобою толпой. Но ты здесь, и я готова пасть перед тобою на колени!

– Нет, мое сокровище, – возразил он, обнимая ее, – теперь настает лучшее время, когда ни один человек не должен перед другим становиться на колени, потому что все делаются равными силою любви и свободы. А теперь не будем терять с тобою времени, Иетт-Ли, и, кончив все здесь, едем немедленно в Париж. То, что я здесь сделал, поможет мне, я думаю, лучше устроить там мои дела.

– Как, – воскликнула Генриетта, – ты думаешь о том, чтобы сейчас вновь пуститься в путь, когда ты в течение тридцати шести часов не отдыхал и, быть может, не ел?

– Это правда, – сказал Мирабо, – я все время почти не сходил с лошади, а пища моя состояла из случайно выпитого стакана красного вина и белого хлебца. Но я чувствую себя по-прежнему сильным и предприимчивым, как юный бог, и не понимаю, как можно терять время на отдых и сон, когда враги в Париже хотят мне преградить путь в национальное собрание. Нет, Иетт-Ли, теперь надо ехать как можно скорее. Через полчаса почтовая карета должна быть у дверей.

– Ничего этого не будет, – возразила Генриетта твердо, повелительно, как иногда умела противостоять Мирабо. – Ты останешься здесь, мой друг, а завтра утром, в назначенный час, наша почтовая карета будет у дверей. Силы твои исчерпаны, говори, что хочешь, и если ты не побережешься, то заболеешь и будешь лежать в постели в то время, как будут происходить заседания национального собрания, к которому обращены все твои помыслы. Одним словом, я тебя сегодня в дорогу не пущу.

– Ты прелестна в своих заботах, как всегда, – ответил Мирабо, нежно на нее глядя, – и только потому проведу еще эту ночь здесь. Но ты увидишь, что силы мои вовсе не исчерпаны. Однако, если ты это считаешь нужным, поужинаем хорошенько, прежде чем отправиться на покой. Хлеб и мясо других людей доставили мне в течение тридцати шести часов довольно работы, и я имею право подумать о собственной пище. Дай же мне хлеба и мяса, Иетт-Ли, ты, любовь которой подкрепляла меня всегда более всякой пищи.

Генриетта ответила, краснея:

– Право же, тебе нужен отдых, друг мой. Завтра не слишком рано мы отправимся в Париж.

VI. Депутат третьего сословия