Граф Мирабо

Так закончилось триумфальное шествие в честь Неккера и Орлеана. Народное движение разделилось теперь по разным частям города, приняв другой, еще более опасный, характер. Французская гвардия, занимавшая казармы на рю Верт, стала волноваться, требуя выступления против иностранных полков, столь враждебно свирепствовавших против народа. Некто Гоншон, человек из самых низких народных слоев, с некоторых пор действовавший в предместьях сильно возбуждающим образом, появился в этих казармах и крайне смелою, гордою речью, никогда еще неслыханною от человека из народа, увлек солдат, чтобы выступить против врагов народа и сразиться с чужеземными полками.

Мирабо и Шамфор подошли к казарме на рю Верт как раз в ту минуту, когда солдаты в полном вооружении с грозными жестами и восклицаниями выходили из нее для того, чтобы следовать на уличный бой за этим необыкновенным Гоншоном, величественно в своей синей блузе выступавшим во главе.

– Вот он, этот Гоншон! – сказал Шамфор. – Хорошенько смотри на него, Мирабо, ибо это одна из тех зловещих и удивительных фигур, которых до сих пор не было видно в Париже и которые вдруг, как бы в одну ночь, выросли из земли. Он отвратителен, как дьявол, его красная пестрая кожа делает его похожим на жителя какой-то другой планеты. Но ничто не может сравниться с этой гордостью и величием; о себе он говорит не иначе, как в третьем лице.

– Тот ли это Гоншон, которого называют «Мирабо из предместья»? – спросил Мирабо, улыбаясь и с удивлением глядя на человека в блузе.

– Да, мой друг, – отвечал Шамфор. – Рядом с Мирабо национального собрания поставили Мирабо из предместья. Эти оба Мирабо должны будут дополнить друг друга и работать заодно! Ты стал теперь героем национального собрания, но вы, знатные господа из Salle des Menus[18] в Версале, не должны думать, что парижская улица не пожелает тоже иметь своего Мирабо. А потому не презирай этого Гоншона. Ты видишь, он на своем посту работает прекрасно!

– Быть может, даже Мирабо улицы работает лучше, чем Мирабо Salle des Menus, – сказал Мирабо задумчиво. – Ты знаешь, я ненавижу уличное политическое движение, никогда не желая иметь того, что находят на улице, будь то госпожа Венера или госпожа Свобода. Но наше Версальское национальное собрание – жалкое общество, как я и сначала говорил тебе. Оно кажется мне пригодным лишь на то, что в нем революция разовьет свои легкие криком, что, как известно, так полезно для развития детей.

– Удивляюсь, – сказал Шамфор, – что именно сегодня ты не в собрании, на большом заседании которого должно быть сделано заявление королю, что новое министерство не внушает доверия стране и ее представителям, и что единственное возможное спасение заключается в немедленном призвании вновь Неккера.

– Сегодня утром, до отъезда из Версаля, я присутствовал на предварительном совещании этого заседания, – ответил Мирабо, – но тревожное известие вызвало меня в Аржантейль к моему отцу. Я хотел и должен был видеть его еще раз, так как меня уведомляли, что положение его крайне опасно. Мы примирились, и все мои тяжелые воспоминания о наших отношениях превратились у меня в самую чудную любовь к отцу.

Направив свои шаги к площади Людовика XV, Мирабо и Шамфор увидели, что с приближением французской гвардии стоявшие здесь под начальством Безенваля войска поспешно отступали. По всем улицам внезапно разнесся слух, что вооруженной силе предписано избегать всякого кровавого столкновения и удалиться из центра города. Вскоре, кроме французских гвардейцев, открыто действовавших заодно с народом, не было на улицах ни одного солдата.

Тем временем со всех городских башен ударили в набат. Повсюду народные скопища принимали все более определенный и грозный характер. Все оружейные магазины были разграблены, и шумные, вызывающие, вполне вооруженные толпы народа двигались по Парижу. Число требующих оружия все увеличивалось. Громадная толпа катилась к Отель-де-Виль и ворвалась там в большую залу, где несколько избирателей города Парижа собрались на совещание с агентами общин о водворении спокойствия в Париже. Ворвавшейся толпе, с криком требующей оружия, обещают выдать имеющиеся в городском доме ружья и сабли, но толпа, не дожидаясь, находит сама склад оружия, выламывает двери, и каждый вооружается чем попало. В ту же минуту вдруг появилась необыкновенная фигура, занявшая по доброй воле оставленный солдатами пост часового у ратуши.

Это был исполинского роста человек, почти совершенно нагой, которого никто не знал и о котором никто не мог сказать, откуда он явился. На нем была только рубашка, ноги были голы и босы. Но через плечо было перекинуто ружье, держа которое он торжественно и с достоинством ходил взад и вперед на часах перед ратушей.

Мирабо и Шамфор, последовавшие и сюда за общим движением, с величайшим удивлением смотрели на это явление.