Граф Никита Панин

Ей вспомнилась единственная ночь, которую она провела с ним, вспомнились молодые годы, она погрустнела. Каков-то он теперь, Никита Панин, человек, который мог заснуть возле дверей ее ванной? Но уже и тогда, молодым двадцатилетним офицером, поражал он ее образованием, твердыми убеждениями и искренней преданностью России…

На следующий же день Елизавета приказала Воронцову, теперь великому канцлеру, заменившему Бестужева, отозвать из Стокгольма Панина. Он должен был стать воспитателем Павла…

Глава двенадцатая

Никита Иванович не спешил возвращаться в Россию. Он уже полюбил Швецию, привык к чистоте и благоустройству Стокгольма, и хотя пожары здесь были нередки, но он знал, что они либо результат поджога, либо случайность. Но пожарные команды всегда быстро приезжали к месту возгорания, и хотя сам Никита Иванович пострадал от опустошительного пожара, уничтожившего дом и все собрание редкостей, накопленное в течение многих лет, Панин понимал, что русские пожары нельзя сравнивать со шведскими. Один и тот же огонь бушует там и тут, но меры, принимаемые властями, так различны, что поневоле будешь бояться возвращаться в Петербург, где в три часа может сгореть дворец императрицы и все ее четыре тысячи платьев.

Впрочем, он только усмехался, когда мысль о пожарах приходила ему в голову. Гораздо страшнее другое — вся жизнь государства, целого народа отдана во власть случайных, неизвестных людей, которым посчастливилось вынуть лотерейный билет на фавор. Он знал, что незримое правительство Шуваловых до того подчинило своему влиянию императрицу, что она говорила устами Ивана Ивановича, который в свою очередь вещал устами Петра Ивановича. Опять возвращаться к тому, от чего уехал двенадцать лет назад, было невмоготу. Он откладывал и откладывал отъезд.

Назначение пришло к нему осенью 1759 года, а в путь Никита Иванович собрался только весной шестидесятого. Он все еще грезил об Елизавете, но теперь, по прошествии стольких лет, боялся встретиться с ней. Кто знает, какова она стала, кто знает, что ждет его в столице, какие интриги и свары, какие слова придется услышать от Ивана Ивановича Шувалова. Когда Панин уезжал, это был еще смазливенький, ничего не представлявший из себя мальчик двадцати лет, юркий и пронырливый. Никто и не ожидал, что его устами станет говорить императрица через десяток лет после того, как разделила с Ним постель… Горько и обидно, что этот мальчик вырос в государственную фигуру, и теперь надо к нему подлаживаться, прислуживаться, внимать. Образ его умной, красивой и любимой императрицы разрушался постепенно. Панин знал всю подноготную двора из писем Бестужева, вскользь упоминавшего об интригах, из рассказов брата и горько сожалел о влиянии, которое оказывали на Елизавету фаворит и его семья, прибравшая к рукам все более или менее доходные дела государства.

Впрочем, усмехался про себя Никита Иванович, дай им Бог, как говорится, чтоб у воды, да без воды? И все больше и больше убеждался он в том, что без государственного органа, состоящего из способных, умных и дальновидных политиков, никакая страна не в состоянии выдержать бури и натиски со стороны. Это предвидел Петр Великий: он создавал коллегии, он старался вывести Россию из состояния дикой первобытности и приобщить ее к европейскому миру. Но он умер, и дело его забыто. И хоть и вещала Елизавета, что все ее дела — это продолжение отцовской линии, но лишь в вопросах религии она была непоколебима. Все остальное отдала на откуп временщикам.

Житейские заботы не оставляли Панину времени для долгих раздумий о перспективе русского государства. Он не имел в Петербурге ни квартиры, ни дома, хотя там жили две его сестры и могли бы приютить на первое время. Но он совестился напрашиваться под их кров, он — мужчина, старший в семье, и обязан позаботиться о себе сам, да еще и приглядывать за остальными. Петр давно был на войне, сражался в рядах русской армии с прусским королем, отличился в сражениях, но его больная жена оставалась в Петербурге, и о ней тоже надо подумать и помочь…

Словом, собирался он в Петербург с тяжелыми мыслями, сердце его уже не рвалось в столицу, он отвык от восточной роскоши и самодурства, ему претила глупость и продажность чиновников Елизаветы, хотя он насмотрелся и на продажность шведских политиканов. Он гордился тем, что сумел добиться от государственного совета решения выступить в Семилетней войне на стороне России, втайне радовался, видя, как рвет и мечет сестра Фридриха Ловиза Ульрика, как готовит переворот, с тем чтобы лишить власти и влияния государственный совет, как близка к отчаянию, что ничего не удается. Заговор раскрыт, и снова унижения и оскорбления королевской четы, и снова голосование в совете, которое торжествует над королевской волей…