Граф Никита Панин

Ему встретилась целая процессия арестантов, звенящих кандалами. Елизавета запрещала нищенство, солдаты вылавливали бродяг и татей, но тюрьма не кормила своих обитателей, и с самого утра кучками выходили узники на улицы по надзором инвалида и протягивали руки за подаянием, вымаливая себе еще один день жизни.

Скорбная процессия, скованная одной цепью с кандалами тюремных обитателей, тонкими голосами просила кусок хлеба за ради Христа. И сердобольные кухарки, горничные и нередко сами обитательницы высоких хором выходили на улицу с целыми корзинами булок и кренделей, наделяя мрачных, заросших космами бород бывших разбойников черным и белым хлебом, рыбными остатками праздничных и постных дней, кусками говядины и крольчатины.

Жива в русском народе потребность хоть кого-то утешить, хоть кого-то накормить….

Остановился Панин теперь в доме княгини Дашковой [12]. Молоденькая княгиня приходилась ему племянницей по какой-то линии, и хотя состояла она в родстве с врагами Панина Воронцовыми, но поселила у себя в свободной половине бывшего дипломата. Арендную плату Панин вносил исправно, а княгиня очень нуждалась в деньгах.

К первому визиту во дворец Никита Иванович готовился долго и старательно. Обновил гардероб, приобрел новый парик, начистил перстни, которых у него было великое множество, и с трепетом душевным поехал на прием к императрице. Какой-то он найдет ту, что двенадцать лет держала его сердце на замке, ту, что не давала ему забыть себя ни на одну минуту? Из-за того, что всегда вставала любимая перед глазами, едва Панин заглядывался на какую-нибудь женщину, он так и не обзавелся подругой жизни, так и не приглянулась ему ни одна, хотя и случались в его жизни приключения…

В первую минуту он не узнал ее. В огромной опочивальне стояла под красным парчовым балдахином, затканным золотом, огромная императорская кровать. Парчовые же занавеси по бокам балдахина скрывали лежащую под теплыми мягкими пуховиками бледную усталую женщину со слегка пожелтевшей кожей лица и пухлыми тяжелыми руками, бессильно лежащими по бокам. Туманный просверк газовых покрывал заставлял видеть ее лицо словно сквозь пелену тумана и дождя. Резные колонки балдахина высились по бокам кровати, словно солдаты на страже.

Верный Чулков приподнял прозрачные занавеси с боковой части ложа и жестом показал Панину, что тот может подойти. Глаза Елизаветы были закрыты, и Никита Иванович медленно приблизился к ложу.

Ее лицо было неузнаваемо: тяжелые отеки вокруг глаз, толстый нос с синими прожилками, сжатые в полоску синеватые губы, дряблые, опустившиеся по сторонам до подбородка щеки. Сияющие ее волосы того дивного оттенка, что зовется цветом спелой ржи, потускнели и выбивались из-под белоснежного плоеного чепца редкими темными прядями. Кожа лица, всегда ослепительно белая и чистая, потемнела и кое–где покрылась коричневатыми пятнами старения.

Белые округлые руки, о которых он столько мечтал и которые всегда снились ему во время ссылки, стали грубыми из-за сморщившейся кожи и коричневых пятен. Пальцы, унизанные драгоценными перстнями, стали толстыми и неповоротливыми.

Он смотрел и не узнавал свой царицы, царицы его снов и мечтаний.

Но вот Елизавета медленно открыла глаза, и сердце его вновь заныло: на него смотрели ее голубые, такие же ясные, светлые глаза, а когда улыбка раздвинула запекшиеся губы, он узнал свою Елизавету и бросился на колени, припал губами к ее руке и облил ее слезами….

— Никита, Никита, — улыбнулась Елизавета, и глаза ее наполнились радостью. И в это мгновение ему показалось, что она все такая же, как была двенадцать лет назад, что красота ее не исчезла, не потускнела, что все эти налеты времени лишь преходящие, сиюминутные, и она все такая же царица его снов…

— Ваше императорское величество, — задыхаясь, целовал он ее руки, царапая щеки об острые края алмазов и проливая слезы на драгоценные камни, — матушка–царица…

— Здравствуй, Никитушка, — ласково и слабо произнесла Елизавета, — вот видишь, лежу, сил нет подняться…

Она еще поулыбалась, зубы ее по–прежнему отливали жемчужным блеском, и Никита Иванович задыхался от счастья видеть ее, целовать руку, вдыхать запах. Словно и не было этих двенадцати лет, словно и не изменилась она, словно и не пытался он забыть, стереть из памяти дорогой образ, словно и не было всех обид.

— Садись, Никита, — слабо махнула царица рукой, и Чулков услужливо подвинул тяжелое парчовое кресло к самому краю кровати.

— Постарела я, Никита, — вдруг прежним кокетливым тоном заговорила Елизавета, — ты меня давно не видел, не лги…

Панин грустно покачал головой.

— Солнце иногда пойдет пятнами, а все сияет, свет от него и тепло. И никто и ничто не заменит солнышка, — сказал Никита Иванович искренне и радостно. В этот миг ему и самому казалось, что он говорит истинную правду.