Граф Никита Панин

— Теперь вас, друга моего, обрадую: его высочество с некоторого времени стал отменять свой нрав. Учится хотя и не долго, но охотно. Не изволит отказывать, когда ему в том напоминают, когда же у него по временам охоты нет учиться, то его высочество ныне очень учтиво изволит говорить такими словами: пожалуйте, погодите, или пожалуйте до завтрева, а не так, как бывало прежде, вспыхнет и, головушку закинув, с досадою и с сердцем отвечать изволит.

Что и говорить, нелегкая выпала задача Никите Ивановичу, приходилось изобретать всякие способы, чтобы научить царственного отрока, воспитать его разумным. Павел знал про себя с самого детства, что все его дела всею империей рассматриваются точно в лупу, но нередко забывал об этом, как всякий ребенок. Поощрительных записей в ведомостях было больше, чтобы не сеять в царственном отпрыске ипохондрию, вялость усвоения и отвращение к учителям…

В ведомостях ни единым словом не упоминалось о товарище детских игр и забав — Саше Куракине…

Глава тринадцатая

С самого утра Елизавета готовилась ехать на закладку Смоленской церкви Божьей Матери. Заложенные кареты стояли наготове, на запятках высились ливрейные слуги, а сама императрица все еще смотрелась в золоченое зеркало и раздумывала. Кареты приближенных тоже стояли у парадного подъезда Зимнего дворца, фрейлины, одетые в скромные белые платья с фижмами, толпились в галерее, ожидая выхода царицы.

Елизавета еще раз погляделась в зеркало. И прическа вроде бы та же, и платье по случаю церковного освящения скромное, а вот пятнышки на губе да около носа не давали покоя Елизавете. Она все смотрелась и смотрелась, стараясь улыбнуться своему отражению, но вдруг закашлялась, надсадно, надрывно, вся покраснела, схватилась рукой за горло, и платье залил целый поток крови…

Прибежал лейб–медик Пуассонье, забегали, засуетились слуги, подняли императрицу и отнесли в постель. Горячие припарки, отвары — ничего не помогало. Императрица лежала посиневшая, с трудом поводила глазами…

— Пусть едут, — прохрипела она сквозь кровь и непрекращающийся кашель, отвернулась к зашторенному боку кровати и постепенно успокоилась.

Придворные, ждавшие выхода царицы, уже успели узнать, что императрице стало плохо, что она не поедет к службе, а всем остальным велела садиться в кареты и ехать на закладку и молебен по случаю освящения фундамента новой церкви…

Аннушка и Машенька уселись в открытый возок, обитый бархатом, и подставили лица ясному солнышку, впервые выглянувшему в эту позднюю и холодную весну.

Везде уже сияла свежестью молодая травка, листья на деревьях трепетали под лучами солнца, когда кавалькада карет, дорожных возков, линеек и тарантасов тронулась в путь. Путь был неблизкий — Смоленское кладбище, на котором должно было начаться торжество, размещалось на самой окраине Петербурга — жил тут люд бедный и ремесленный, кишел ворами и жуликами, нищими и попрошайками. Сюда и днем боялись захаживать те, кто побогаче, а уж ночью путь высоким лицам и сановникам был заказан. Неровен час, убьют и даже следов не найти, несмотря на все старания сторожевых казаков.

Поехали туда, однако, не все. Шуваловы сразу собрались в комнате, смежной с опочивальней императрицы, и держали совет. Они понимали, что императрица плоха, что жить ей недолго и что с ними будет, всесильными временщиками, после ее смерти, один Бог ведает. Отряживали уж и разведку, вроде случайно заводил разговор о будущем с великим князем Петром Иван Шувалов, бросал несколько слов Екатерине Александр Шувалов, но до серьезных разговоров дело не доходило. Все еще надеялись, что дотянет императрица хоть бы до шестидесяти лет. Ей и всего-то шел пятидесятый. Но плоха, плоха — ноги кровоточат, раны не закрываются, и кровь опять же горлом идет нередко, и кашель надсадный изнуряет по утрам, а теперь вот и среди дня…

Было о чем подумать и позаботиться Шуваловым — все монополии были в их руках, налог на соль и рыбу собирали они, и ничего в казну не поступало, все оседало в их карманах. Да только ненадежно все это. Можно, конечно, и припрятать, и делали это, да все не спрячешь, а врагов у временщиков пруд пруди. Давно уже всей политикой заправляли они, свой тайный кабинет образовали, всем руководили из-за кулис, не показываясь ни на конференциях, ни на собраниях людей славных и знатных. Но всегда тайное становилось явным, едва власть переменялась, и Шуваловы со страхом думали о будущем. Заручиться бы поддержкой Петра да будущей императрицы Екатерины, подладиться, услужить, да слишком много грехов взяли на себя, когда были в силе — дерзили и Петру, и Екатерине, и слежку за молодым двором устраивали, и приставляли шпионов, а пуще всего презрительное обхождение показывали, силу и власть. Но лишь пока жива Елизавета, она в их руках. Не станет ее, не станет и силы, и власти, и все богатства накопленные в прах пойдут…