Граф Никита Панин

Палашка жарко натопила печи, везде расставлена была старая, потертая, но такая прочная и устойчивая мебель. Столы на подставках из львиных голов венчались громадными столешницами из резных цельных дубовых досок и накрывались бархатными и плисовыми скатертями. На тяжелых диванах резной работы основательных русских краснодеревщиков во множестве лежали мягкие маленькие подушечки, а кушетки с лебедино–изогнутыми спинками украшались резьбой, затейливыми птицами и цветами. Стулья сработаны были на диво тяжеловесно и устойчиво — никакой тяжелый зад не мог поколебать их прочности. А кровати уподобились огромным полям. Затянутые балдахинами с бахромой, они высились среди спален, как огромные корабли, готовые в кругосветное плавание, и никакие бури не были страшны их тяжелым толстым ножкам и резным поперечинам.

Анна и Маша вместе с Петром Ивановичем обходили свой дом и не могли надивиться на его прочность, устойчивость и основательность.

Сам дом, обшитый толстыми досками, стоял на пригорке, а вдали, во все стороны, можно было видеть и поля, подернутые теперь морозной дымкой, и синий край леса, и туманное дыхание реки, спрятанной под толстым льдом.

Черные фигурки детей копошились на льду, раскатывая ледяные дорожки, на которые нельзя было смотреть — так они блестели, съезжали на самодельных санках с горок, утесистых, обрывистых берегов.

С одной стороны двухэтажного господского дома мрачнели шапками иголок высоченные сосны с ржавой шелушащейся корой, с другой — топорщились в небо дубы и вязы, все обсыпанные снегом. А от реки взбегали на пригорок к самому дому тонкие стволы белых березок, образуя рощу.

— Должно быть, здесь так хорошо летом, — прошептала Маша, не удержалась и припала головой к земле, запорошенной мягким снегом, и поцеловала эту морозную мякоть. Губы ее были в снегу, когда, застеснявшись, поднялась и метнула смущенный взгляд в сторону сестры и Петра Ивановича. Но они смотрели нежно и дружелюбно, и она бросилась на снег, чтобы скатиться с пригорка. Маша съезжала медленно, рыхлый снег удерживал ее на склоне, и в середине его она поднялась на ноги и побежала вниз, к реке. Ноги сами несли, оскальзываясь на выступавших кореньях вековых деревьев, попадая в рыхлые ямины. И внизу, у самой речки, скованной белым полотном, она остановилась и приглашающе махнула рукой.

— Дитя еще, — с любовью проговорила Анна.

— Какое прекрасное дитя, — поддакнул ей Петр Иванович.

Он еще в дороге выделил младшую сестру, непосредственную, веселую, незатейливую в разговоре и простодушную, у нее не было тех строгих правил этикета, как у Анны, старавшейся изо всех сил соблюдать приличия. Петр Иванович любовался Машей, круглым румяным лицом, порывистыми движениями, неповторимой грацией, волнующим смехом.

И одернул себя — нечего заглядываться на молодых девушек, ты старик, прошедший кровь и ужас войны, ты глубокий старец, раз они с таким уважением и вниманием относятся к тебе и твоим болячкам.

Девушки действительно окружили Петра Ивановича заботами и вниманием. Поутру они приносили ему горячий бульон, узнавали в деревне про травы, которые помогают при болях, готовили отвары и настои, натирали ему ноги этими настоями. Сначала он противился и страдал, что молодым девушкам приходится ухаживать за ним, но потом привык, вошел во вкус и даже начал капризничать — давно уж не случалось ему чувствовать такой заботы и внимания…

Петру Ивановичу и его страданиям Маша и Аннушка посвящали весь свой досуг. Их отнюдь не смущало, что в большом старом господском доме они жили все вместе, что только и был один Петр Иванович из всех дворян, что водились в соседях. Приезжали пару раз какие-то местные помещики представляться, но были они такие смешные и старомодные, такие дикие и необразованные, что девушки начинали понимать, какое наслаждение для них слушать Петра Ивановича. Они привыкли к его грубоватой и резкой манере выражаться, к простому, не украшенному витиеватостью языку и от души полюбили его.

Дом был большой. Половину они отдали Петру Ивановичу, а вечером сходились вместе в большой зале с высокими потолками и двумя источниками света — окна второго этажа здесь соседствовали с окнами первого. Эта самая большая зала стала местом их вечернего местопребывания. Здесь стояло множество диванов и канапе, подушек и старых стульев, здесь высились резные буфеты со старинной посудой и тяжелые книжные шкафы со свитками и папирусами — видно, раньше в доме жил большой барин, знаток и любитель книжного искусства. Доставшееся имение было для Маши и Анны отрадой и всецело поглотило их. Каждый день открывали они что-то новое в этом огромном двухэтажном доме и все больше и больше переполнялись к нему любовью и нежностью.