Граф Соколов — гений сыска

Следствие открыло много любопытного. Года за полтора до описываемых событий фельдшер служил вместе с доктором Пузано в Басманной городской больнице и даже раза два-три навестил его на Моховой. Последний раз это произошло за неделю до трагедии в Оружейной палате. И тут фельдшер познакомился с каким-то проходимцем из Варшавы, промышлявшим торговлей антиквариатом.

Спекулянт прямо сказал: "За шапку Невского, что в Оружейной, дам сто тысяч! Но это только в том случае, если шапка будет доставлена ко мне в Польшу”. Пребывание на каторге не прошло даром для фельдшера. Он почерпнул кое-что полезное для человека с преступными наклонностями.

Отправился в Оружейную, высмотрел витрину, обратил внимание на замок во входной двери. У воров купил за трешник уистити — особые щипцы для поворота наружнего конца дверного ключа.

В это время у него гостила тетка из Варшавы. У нее было слабое сердце. Племяш с помощью дозы синильной кислоты ускорил ее конец. Свою мысль сделать из нутра тетки “багаж” даже находясь под следствием, называл “гениальной”. Чтобы сбить полицию со следа, выкрал у Пузано кинжал (которым прикончил оказавшего сопротивление сторожа Огнева), платок и отрезал от пиджака пуговицу, которые подбросил на место преступления. И он давно брил бороду: вот почему ни Пузано, ни горничная не узнали его на старом фото.

В преступную ночь тайком покинул жилье — вылез из окна. Совершил убийство — и обратно. Вот и алиби! Сумасшедший Пузано, вызванный Громовым, написал разрешение на похороны. Остальное преступник сделал сам.

Был суд. “Изобретатель”, как фельдшера прозвали журналисты, вновь и надолго уехал на каторгу. Зато ерихонская шапка вернулась на свое место в Оружейной палате, где, надеемся, пребывает и поныне.

ОЖЕРЕЛЬЕ ИМПЕРАТРИЦЫ

Убийство на Поварской отличалось редкой жестокостью. Были похищены фамильные драгоценности, не имевшие цены. Их поиски потребовали от знаменитого сыщика Соколова особой находчивости.

Под звуки Гайдна

Граф Иван Львович Орлов-Давыдов и его красавица-супруга Елизавета Михайловна давали званый вечер по случаю шестнадцатилетия их дочери Натальи. Граф некогда служил под благодетельным началом отца Аполлинария Соколова — в Государственном совете. И с той поры питал к отцу и сыну Соколовым сугубое уважение. Вот почему Аполлинарий Николаевич был среди самых почетных гостей.

Едва сыщик вошел в ярко освещенный электричеством зал, как понял, что сюда действительно приглашена “вся Москва”. Парадные мундиры, золотые эполеты, роскошные платья, городской голова Гучков и градоначальник генерал Адрианов, актриса Книппер-Чехова и кумир читающей публики Максим Горький.

Последний, когда ему был представлен Соколов, крепко нажимая на “о”, выговорил:

— С укоризной слышу о ваших, сударь, “подвигах”. Преступник — это ведь несчастный, которого изгоем сделало наше больное общество. Ему соболезновать надо, перевоспитывать, — Горький поднял желтый от никотина палец. — А вы, говорят, живьем в гроб — нехорошо!

Соколов неприлично расхохотался и не счел нужным отвечать на сие нравоучение.

Всех пригласили к столу. Забегали, засуетились лакеи. За порядком строгим, командирским взглядом наблюдал дворецкий Ипполит, важный мужчина во фраке, с бритым лицом и пышными надушенными баками. На хорах негромко заиграл оркестр под управлением композитора Гречанинова любимую симфонию графини — “А” си-бемоль мажор Гайдна.

Виновница торжества оказалась сидящей против Соколова. Графиня Наталья была пышнокудрой шатенкой, с громадными голубыми глазами и мягким овалом лица — копия матери. На ней было легкое белое платье, в волосах маргаритка, на чуть приоткрытой груди — тонкая нитка жемчуга.

Елизавета Михайловна, согласно ее возрасту и положению, по случаю замечательного события украсилась фамильным бриллиантовым ожерельем с редчайшей величины опалом, который был вделан в застежку — фермуар. Сие ожерелье один из пращуров графа за какие-то заслуги получил из рук Императрицы Анны Иоанновны, и стоило оно громадных денег.

Все взоры обратились к Горькому. Был он в великой моде. Заполучить его в гости считалось великой честью, все равно что генерала на купеческую свадьбу. Горький поднялся во весь свой долгий рост, раздул широкие ноздри, прокашлялся и громким голосом произнес:

— Это замечательно — молодая особа, весьма собою привлекательная, выходит подобно челну в бурное море жизни. Особа хорошо воспитана, говорит по-французски, богата. Многие будут смущать ее, манить ложными огнями. Но есть только один маяк и один свет — свет всеобщего блага и равенства, куда следует направлять свой утлый челн.

Горький широко взмахнул руками и якобы с жаром всей души воскликнул: