Граф Соколов — гений сыска

— Егорушка? — переспросила княгиня, и в ее голосе звучали и презрение, и жалость, которые она не желала скрывать даже от постороннего человека — Курлова. — Оставил Марию нищей, такое состояние промотал! А сам болеет все время. Мария почти не отходит от его одра.

— Надо бы навестить Егора Алексеевича! — шумно вздохнул Соколов.

Лицо княгини оживилоеь:

— Вот-вот, навестите! Он вас, сударь, маленького на качелях качал. — Глаза ее хитро вспыхнули. — Да и в холостом звании не надоело вам болтаться? Не век же вдовцом ходить. Ну, спешите, сейчас вальс начнется...

* * *

Соколов последовал совету, направился в залу, на ходу натягивая на свои большие руки белые перчатки. Уже через минуту-другую, вызывая восхищение окружающих, крепко охватив талию княжны Марии Егоровны, лихо вальсировал с нею, словно не чувствуя своего большого тела.

Княжна часто дышала, ее белое платье с розовым поясом подчеркивало прекрасное сложение тела, а зарумянившееся свежее личико светилось счастьем.

В перерыве между вальсом и кадрилью Соколов рассказывал княжне что-то забавное, интересовался здоровьем Егора Алексеевича и обещал непременно уж завтра навестить “больного папеньку”.

Когда раздались звуки кадрили, Соколов повел в круг княжну и выделывал столь ловкие и замысловатые фигуры, что вновь вызвал общее восхищение — особенно молодых дам, и затмил всех других танцоров. И при этом он успел наговорить княжне кучу милых комплиментов, сравнивая ее и со свежей розой, и с недоступной горной вершиной, сверкающей нетронутыми снегами. В ответ княжна лишь молча улыбалась или простодушно отвечала: “Право, граф, вы смеетесь надо мной!”

Все шесть фигур кадрили закончились. Но дирижер, желая продолжить общее удовольствие, вновь сыграл ритурнель контрданса и громко скомандовал:

— Гран раунд!

Это было его правом — ввести в танец дополнительные фигуры.

И Соколов вновь повел в круг сиявшую восторгом первой любви княжну.

Снотворное

На другой день после полудня Соколов отправился на Поварскую, 26. Здесь в большом доходном доме Мария Егоровна и ее отец снимали просторную квартиру на первом этаже. В помещении пахло камфарным спиртом, лекарством и чем-то тяжелым, чем пахнет всегда там, где долго и трудно болеют.

Егор Алексеевич, которого еще на Рождество видели на балу в Дворянском собрании и который тогда всех поражал своим безудержным весельем и неутомимостью в танцах, теперь лежал в спальне весь высохший, с заострившимся подбородком, с черными кругами возле ввалившихся глаз.

Увидав гостя, Егор Алексеевич слабо улыбнулся бескровными губами:

— Мне Маня сказала, что давеча видела вас у сестры. Ей так понравился вечер, — больной закашлялся и долго не мог перевести дыхание. Наконец, справившись, он сказал дочери: — Вот, а ты, Маня, не хотела идти к сестре, еле заставил тебя. А как у вас дела, граф?

Соколов что-то начал говорить, а Егор Алексеевич устало закрыл глаза, и невозможно было понять, спит он или слушает. Вдруг он приподнялся на постели и тихо сказал:

— Граф, а моя свеча почти догорела. Чуть-чуть осталось.

Княжна заплакала и вышла из комнаты. Больной успел сказать вдогонку:

— Маня, дай мне снотворное... Очень горькое, но помогает хорошо. А от люминала и веронала давно никакого толку нет.

Соколов хотел посидеть еще, но больной великодушно прошептал:

— Идите к Мане! Я плохо обошелся с ней. Мать ее умерла, когда Мане шестой годок шел. А теперь я оставляю ее без капитала, замуж не успел выдать. Как она без меня будет? Ну, идите...

Когда Соколов увидал в соседней комнате княжну, она что-то капала в рюмку. Объяснила:

— Новое сильное снотворное — некрофин.

Сыщик ощутил резкий кисловато-горький запах.

Вскоре он раскланялся.

— На несколько дней, Мария Егоровна, я по служебным обстоятельствам покидаю Москву. Мне пора идти.

Она печально взглянула на него, с болью произнесла:

— Я буду скучать без вас. Храни вас Господь! — и по-матерински осенила его крестным знамением.

Гадание

Через Смоленск, Минск и Вильну два неразлучных приятеля — Соколов и Жеребцов направлялись в Граево. В вагоне первого класса приятно и привычно пахло кожей, дорогими женскими духами и паровозным дымом.

В дверь кто-то деликатно постучался. На пороге стоял бравый генерал в форме пехотинца, он был явно навеселе. Бодрым баском проворковал:

— Простите, господа! Меня зовут Семен Ипполитович Обухов. Мы хотим сыграть в бостон, а нас трое, еще одного партнера не хватает. Не желает ли кто из вас партию составить?

Жеребцов вопросительно посмотрел на шефа. Соколов равнодушно произнес:

— Хочешь — играй! Все равно все казенные деньги у меня. Не проиграешь!

Жеребцов и генерал ушли.

За окнами стемнело. Погода испортилась, и наискось по стеклам струились дорожками мелкие капли. Соколов достал из саквояжа единственную книгу, которую взял в дорогу. Это был сборник стихов “Листопад”. Несколько лет назад автор — Иван Бунин подарил ее сыщику, сделав дружескую надпись. Соколов наугад открыл книгу и прочитал:

Как жутко сердце замирает!

Как заунывно в этот час