Графиня де Монсоро

И так Горанфло, передаваемый из рук в руки, шествовал от поцелуя к поцелую, от похвалы к похвале, пока не оказался у ворот монастыря, которые, как только он вышел, захлопнулись за ним.

Горанфло посмотрел на ворота с выражением, не поддающимся описанию. Из Парижа он вышел пятясь, словно уходя от ангела, грозящего ему концом своего огненного меча.

Вот что он сказал, подойдя к городской заставе:

— Пусть дьявол меня заберет! Они там все с ума посходили, а если не посходили, то будь милостив ко мне, Боже, стало быть, это я, грешный, рехнулся.

XXVII О ТОМ, КАК БРАТ ГОРАНФЛО УБЕДИЛСЯ, ЧТО ОН СОМНАМБУЛА, И КАК ГОРЬКО ОН ОПЛАКИВАЛ СВОЮ НЕМОЩЬ

Вплоть до рокового дня, к которому мы пришли в своем повествовании, того дня, когда на бедного монаха свалилась неожиданная беда, брат Горанфло вел жизнь созерцательную, то есть он выходил их монастыря рано поутру, если хотел подышать свежим воздухом, и попозже, если желал погреться на солнышке; уповая на Бога и на монастырскую кухню, он заботился лишь о том, чтобы обеспечить себе добавочно и, в общем-то, не так уж часто сугубо мирские трапезы в “Роге изобилия”. Число и обилие этих трапез зависели от настроения верующих, ибо оплачивались они только звонкой монетой, собранной братом Горанфло в виде пожертвований. И брат Горанфло, проходя по улице Сен-Жак, не упускал случая сделать остановку в “Роге изобилия” вместе со своим уловом, после чего доставлял в монастырь все собранные им в течение дня доброхотные даяния за вычетом монет, оставшихся в кабачке. И еще у него был Шико, друг, который любил хорошо поесть в веселой компании. Но на Шико нельзя было полагаться. Порой они встречались три или четыре дня подряд, потом Шико внезапно исчезал и не показывался две недели, месяц, полтора месяца. То он сидел с королем во дворце, то сопровождал короля в очередное паломничество, то разъезжал по каким-то своим делам или просто из прихоти. Горанфло принадлежал к числу тех монахов, для которых, как и для иных сыновей полка, мир начинался со старшего в доме, сиречь с монастырского полковника, и заканчивался пустым котелком.

Итак, сие дитя монастыря, сей солдат церкви, если только нам позволят применить к духовному лицу образное выражение, которым мы только что охарактеризовали защитников родины, никогда и в мыслях не держал, что в один прекрасный день ему придется пуститься в путь навстречу неизвестности.

Если бы у него были деньги! Но приор ответил на его вопрос по-апостольски просто и ясно, как это сказано у святого Луки: “Ищите и обрящете”.

Подумав, в каких далеких краях ему придется искать, Горанфло почувствовал усталость во всем теле.

Однако на первых порах самое главное было уйти от опасности, которая над ним нависла, опасности неизвестной, но близкой, по крайней мере, такое заключение можно было сделать из слов приора.

Незадачливый монах был не из тех, кто может изменить свою внешность и с помощью какой-нибудь метаморфозы ловко ускользнуть от преследователей, поэтому он решил сначала выйти в открытое поле и, укрепившись в этом решении, довольно бодрым шагом прошел через Бурдельские ворота, а затем в страхе, как бы лучники, приятную встречу с которыми посулил ему настоятель монастыря св. Женевьевы, и в самом деле не проявили излишнего рвения, украдкой, стараясь занимать как можно меньше места в пространстве, пробрался мимо караульни ночной стражи и поста швейцарцев.

Но когда он оказался на вольном воздухе, в открытом поле, в пятистах шагах от городской заставы, когда увидел на склонах рва, имеющих форму кресла, первую весеннюю травку, пробившуюся сквозь землю, увидел впереди над горизонтом веселое весеннее солнце, слева и справа — голые поля, а сзади шумный город, он уселся на дорожном откосе, подпер свой двойной подбородок широкой толстой ладонью, почесал указательным пальцем квадратный кончик носа, напоминающего нос дога, и погрузился в размышления, прерываемые жалобными вздохами.

Брату Горанфло недоставало только арфы для полного сходства с одним из тех евреев, которые, повесив свои арфы на иву во времена разрушения Иерусалима, оставили будущему человечеству знаменитый псалом “Super flumina Babylonis”[23] и послужили образом для бесчисленного множества печальных картин.

Горанфло вздыхал так выразительно еще и потому, что время близилось к девяти, а это час обеденной трапезы, ибо монахи, отстав от цивилизации, как это и подобает людям, удалившимся от мирской суеты, в году Божьей милостью 1578-м все еще придерживались обычаев доброго короля Карла, который обедал в восемь часов утра, сразу после мессы.

Перечислить противоречивые мысли, вихрем проносившиеся в мозгу брата Горанфло, вынужденного поститься, было бы не менее трудно, чем счесть песчинки, поднятые ветром на морском берегу в бурный день.