— Я стою за последнее, — сказал Можирон, — семейные дела чаще всего так и решаются, а этот заговор — самое настоящее семейное дело.
Орильи с тревогой посмотрел на принца.
— В одном я уверен, — продолжал Можирон. — На месте короля я не стал бы щадить знатные головы. Они виноваты вдвое больше других, позволив себе принять участие в заговоре; эти господа полагают, что все дозволено. Вот я и пустил бы кровь одному из них или парочке, одному-то уж обязательно, это как пить дать! А потом утопил бы всю мелюзгу. Сена достаточно глубока возле Нельского замка, и на месте короля я, клянусь честью, не удержался бы от соблазна.
— Для такого случая, — сказал Келюс, — было бы недурно, по-моему, возродить знаменитую казнь в мешке.
— А что это такое? — поинтересовался Можирон.
— Королевская выдумка, которая относится к тысяча триста пятидесятому году или около того. Вот в чем она состоит: человека засовывают в мешок вместе с парой-другой кошек, мешок завязывают, а потом бросают в воду. Кошки не выносят сырости и, лишь только очутятся в Сене, тотчас же начинают вымещать на человеке свою беду; тогда в мешке происходят разные штуки, которые, к сожалению, увидеть невозможно.
— Да ты просто кладезь премудрости, Келюс! — воскликнул Можирон. — Беседовать с тобою — одно наслаждение.
— Этот способ к главарям можно было бы не применять: главари всегда имеют право требовать себе привилегию быть обезглавленными в публичном месте или убитыми где-нибудь в укромном уголке. Но для мелюзги, как ты выразился, а под мелюзгой я подразумеваю любимчиков, оруженосцев, мажордомов, лютнистов…
— Господа, — пролепетал Орильи, белый от ужаса.
— Не отвечай им, Орильи, — сказал Франсуа, — все это не может относиться ко мне, а следовательно, и к моим людям: во Франции не потешаются над принцами крови.
— Нет, разумеется, с ними обращаются по-серьезному: отрубают им головы. Людовик Одиннадцатый не отказывал себе в этом, он великий король! Свидетель тому — господин де Немур.
На этом месте диалога миньонов в передней послышался шум, дверь распахнулась, и на пороге комнаты появился король.
Франсуа вскочил с кресла.
— Государь, — воскликнул он, — я взываю к вашему правосудию: ваши люди недостойно обходятся со мной!
Но Генрих, казалось, не видел и не слышал принца.
— Здравствуй, Келюс, — сказал он, целуя своего фаворита в обе щеки, — здравствуй, дитя мое, ты прекрасно выглядишь, просто сердце радуется! А ты, мой бедный Можирон, как у тебя дела?
— Погибаю от скуки, — ответил Можирон. — Когда я взялся сторожить вашего брата, государь, я думал, что это будет гораздо занимательнее. Фи! Скучнейший принц. Что, он и в самом деле сын вашего отца и вашей матушки?
— Вы слышите, государь, — сказал Франсуа, — неужели это по вашей королевской воле наносят подобные оскорбления вашему брату?
— Замолчите, сударь, — сказал Генрих, даже не повернувшись к нему, — я не люблю, когда мои узники жалуются.
— Узник, да, если вам так угодно, но от этого я не перестаю быть вашим…
— То, на что вы ссылаетесь, как раз и губит вас в моих глазах. Когда виновный — мой брат, он виновен вдвойне.
— Но если он не виновен?
— Он виновен.
— В каком же преступлении?
— В том, что он мне не по душе, сударь.
— Государь, — сказал оскорбленный Франсуа, — разве наши семейные ссоры нуждаются в свидетелях?
— Вы правы, сударь. Друзья, оставьте меня на минутку, я побеседую с братом.
— Государь, — чуть слышно шепнул Келюс, — это неосторожно — оставаться вашему величеству между двух врагов.
— Я уведу Орильи, — шепнул Можирон королю на другое ухо.
Фавориты ушли вместе с Орильи, который сгорал от любопытства и умирал от страха.
— Вот мы и одни, — сказал король.
— Я ждал этой минуты с нетерпением, государь.
— Я тоже. Вот как! Значит, вы покушаетесь на мою корону, мой достойный Этеокл. Вот как! Значит, вы сделали своим орудием Лигу, а целью — трон. Вот как! Вас помазали на царство, помазали в одном из закоулков Парижа, в заброшенной церкви, чтобы затем неожиданно предъявить вас, еще лоснящегося от священного мира, парижанам.
— Увы! — сказал Франсуа, который понемногу начал сознавать всю глубину королевского гнева. — Ваше величество не дает мне возможности объясниться.
— А зачем? — сказал Генрих. — Чтобы вы солгали мне или, в крайнем случае, рассказали то, что мне известно так же хорошо, как вам? Впрочем, нет, вы, конечно, будете лгать, мой брат, ибо признаться в своих деяниях — значит признаться в том, что вы заслужили смерть. Вы будете лгать, и я избавляю вас от этого позора.
— Брат мой, брат! — воскликнул обезумевший от ужаса Франсуа. — Зачем вы осыпаете меня такими оскорблениями?
— Что ж, если все, что я вам говорю, можно счесть оскорбительным, значит, лгу я, и я очень хотел бы, чтобы это было так. Посмотрим! Говорите, говорите, я слушаю, сообщите нам, почему вы не изменник и, еще того хуже, не растяпа.
— Я не знаю, что вы хотите этим сказать, ваше величество, вы, очевидно, задались целью говорить со мной загадками.