Графиня де Монсоро

— Тише, вы там, — сказал он, — предоставьте оратору возможность продолжать. Давай, Келюс, давай, сын мой. Ты уже сказал много верных и хороших слов, но далеко не все, что можешь; продолжай, мой друг, продолжай.

— Да, Шико, ты прав, как это частенько с тобой случается. Я продолжу и скажу его величеству, что для королевской власти наступила минута, когда ей необходимо принести одну из тех жертв, о коих мы только что говорили. Против всех преград, которые невидимой стеной окружили ваше величество, выступят четверо, уверенные, что вы их поддержите, государь, а потомки прославят.

— О чем ты говоришь, Келюс? — спросил король, и глаза его зажглись радостью, умеряемой тревогой. — Кто эти четверо?

— Я и эти господа, — сказал Келюс с чувством гордости, которое возвышает любого человека, рискующего жизнью ради идеи или страсти, — я и эти господа — мы приносим себя в жертву, государь.

— В жертву? Чему же?

— Вашему спасению.

— От кого?

— От ваших врагов.

— Все это не более чем обычная ссора между молодыми людьми! — воскликнул Генрих.

— О! Это распространенное заблуждение, государь. Привязанность вашего величества к нам столь великодушна, что рядится в одежды заурядности. Но мы ее узнали. Говорите как король, государь, а не как буржуа с улицы Сен-Дени. Не притворяйтесь, будто вы верите, что Можирон ненавидит Антрагэ, что Шомберг мешает Ливаро, что д’Эпернон завидует Бюсси, а Келюс сердит на Рибейрака. Нет, все они молоды, прекрасны и добры. Друзья и враги, все они могли бы любить друг друга, как братья. Нет, не соперничество вкладывает нам в руки шпаги, а вражда Франции с Анжу, вражда между правом народным и правом божественным. Мы как поборники королевской власти выступаем на то ристалище, где уже находятся поборники Лиги, и говорим вам: “Благословите нас, сеньор, одарите улыбкой тех, кто идет за вас на смерть. Ваше благословение, быть может, приведет их к победе, ваша улыбка облегчит им смерть”.

Задыхаясь от слез, Генрих распахнул объятия Келюсу и его друзьям.

Он прижал их всех к своему сердцу. Могла ли эта сцена не волновать, могла ли эта картина не впечатлять?! Мужество соединилось тут с глубокой нежностью, и все это было освящено самоотречением…

Из глубины алькова, подперев рукою щеку, глядел на это Шико, серьезный и опечаленный, и лицо его, обычно холодно-безразличное или искаженное саркастическим смехом, сейчас дышало благородством и говорило не менее, чем лица остальных.

— Ах, мои храбрецы, — проговорил наконец король, — это прекрасные мысли, это благородное дело, и сегодня я горжусь не тем, что царствую во Франции, а тем, что я ваш друг. Но я лучше кого бы то ни было знаю, в чем мои интересы, и поэтому не приму жертвы, которая, суля столь много в случае вашей победы, отдаст меня, если вы потерпите поражение, в руки моих врагов. Чтобы вести войну с Анжу, хватит и Франции, поверьте мне. Я знаю своего брата, Гизов и Лигу, в своей жизни я усмирял и не таких норовистых и горячих коней.

— Но, государь, — воскликнул Можирон, — солдаты так не рассуждают! Они не должны считаться с возможностью неудачи в делах такого рода — делах чести, делах совести, когда человек действует, повинуясь внутреннему убеждению и не задумываясь о том, как его действия будут выглядеть перед судом разума.

— Увы, Можирон, — ответил король, — солдат может действовать вслепую, но полководец — размышляет.

— Так размышляйте, государь, а нам предоставьте действовать, ведь мы всего лишь солдаты, — ответил Шомберг. — К тому же я не знаком с неудачей, мне всегда везет.

— Друг мой, милый друг, — прервал его печально король, — я не могу сказать того же о себе. Правда, тебе всего лишь двадцать лет.

— Государь, — сказал Келюс, — добрые слова вашего величества лишь удвоят наш пыл. Когда мы можем скрестить шпаги с господами де Бюсси, де Ливаро, д’Антрагэ и де Рибейраком?

— Никогда. Я это вам решительно запрещаю. Никогда, вы слышите?

— Простите нас, государь, простите, пожалуйста, — продолжал Келюс, — но вчера перед обедом у нас состоялась встреча, слово дано, и мы не можем взять его обратно.

— Извините, сударь, — ответил Генрих, — говоря “я хочу” или “я не хочу”, король освобождает от всяких клятв и слов, ибо король всемогущ! Сообщите этим господам, что я пригрозил обрушить на вас всю силу своего королевского гнева, ежели вы осмелитесь с ними драться, и, чтобы у вас не было сомнений в моей решимости, я клянусь отправить вас в изгнание, коли вы…

— Остановитесь, государь, — сказал Келюс, — ибо если вы можете освободить нас от нашего слова, вас от вашего может освободить лишь Господь. Поэтому не клянитесь. Если из-за такого дела мы навлекли на себя ваш гнев и этот гнев выразится в нашем изгнании, мы отправимся в изгнание с радостью, ведь, покинув земли вашего величества, мы сможем сдержать свое слово и встретиться с нашими противниками на чужой земле.

— Если эти господа приблизятся к вам даже на расстояние выстрела из аркебузы, — вскричал Генрих, — я прикажу бросить их в Бастилию, всех четверых!