Графиня-монахиня

На прощание хозяйка весело улыбалась, открывала дверь и напутствовала: «Гость – гости, а пошел – прости!» А через день-два схватят кого из случайных путников, и невдогад им, кто донес, останется сие тайной закрытых дверей.

III

…Александр Данилович Меншиков отослал камердинера, плотно прикрыл дверь, задвинул тяжелую гардину и зажег свечи в шандале – теперь он был прочно отгорожен от внешнего мира, так ему лучше думалось.

В длинном бархатном кафтане, в мягких сапогах скорым шагом пересек кабинет, резко повернулся и – назад. Заложив руки за спину, хмуро глядя на роскошный восточный ковер, прохаживался по кабинету.

Лицо Меншикова в последние годы обрюзгло, ожесточилось, появилась язвительная ухмылка и две глубокие морщины возле рта – не осталось и следа от того весельчака, который покорил когда-то Петра Великого. Ямка на подбородке длинного лица углубилась, волосы топорщились, и всем своим обликом напоминал он старого льва.

Было о чем подумать всемогущему властелину! То возвращался мыслью он к Петру Великому – как тяжко тот умирал, как мучила его мысль о напрасно прожитой жизни, о том, что все начинания его придут в забвение, – то горевал о скончавшейся Екатерине, то более всего терзался собственной судьбой. Царь завещал продлевать его дело, и Меншиков старался, руководствовал императрицу Екатерину, а теперь не стало ее – и зашаталась под ногами у светлейшего земля… Он ли не воспитывал Петрова внука, он ли не держал его в строгости, как приказывал Петр? Денег лишних – ни-ни, играми тешиться много не давал, об здоровье его заботился более, чем об собственном сыне, в ненастье на прогулку не выпустит, а чтоб под надзором был – в собственном дворце поселил…

Но что стряслось в последнее время с царевичем? Опустит глаза и молчит-помалкивает, упрямствует… Видать, не по нутру ему Меншиков, не угодил чем-то? Но чем? Не иначе кто худое нашептывает ему про опекуна-воспитателя. Хорошо, что уговорил императрицу, благословила она царевича с его Марьей, теперь, как ни крути, Марья Меншикова – царская невеста. Да вот незадача: он-то, Меншиков, будущий ли тесть? Не оплошать бы!.. Долгорукого Ивана отчего-то наследник приблизил, к чему сие?.. Ох, худо Данилычу, худо, не хватает «минхерца», умной головы его, а эти, высокородные, дородные… не по нраву им Меншиков, выскочка, мол, нельзя такому власть давать, зазнается…

«Долгорукие точат зубы, тянут долгие руки. Да поглядим еще, чья возьмет. Не отдам я власть! Пусть лишь под моим ведомством дипломатические переговоры ведутся, пусть испрашивают у меня совета… Сиятельный князь! Ко мне, адъютанты, камергеры, всякие послы иностранные, гости именитые!» Жужжат они, будто пчелы, и звук сей Меншикову лучше всякой музыки.

Екатерина таких же простых кровей, как и он, – прачка мариенбургская, на все руки мастерица, нраву веселого, ясного. Царя в буйстве в чувство приводила и его, Алексашку, укрощала. А ныне с умом надо действовать, глядеть в оба… Главная беда: Иван Долгорукий любимым товарищем Петру сделался – и чем только приворожил? Отвадить надобно, пусть наследник лучше с Шереметевым Петром водится. А как?..

Так, шагая по кабинету, размышлял Меншиков, заложив за спину сильные, цепкие руки. Хмурил брови, мягко вышагивал длинными ногами в татарских сапогах. Не было слышно шагов его за закрытой дверью, а походка напоминала поступь зверя, почуявшего опасность…

Остановился возле шандала, загадал: ежели одним дыхом погасит все свечи – быть добру, выдаст дочь за императора, станет властелином; ежели нет, то… Остановился поодаль, набрал воздуху, дунул, но… то ли слишком велико расстояние, то ли волнение овладело – только две свечи погасли.

Меншиков обернулся вкруг себя, словно ища виновника этакого казуса и стыдясь за себя. Затем рванул колокольчик, дернул штору, она неожиданно оборвалась, обрушилась – и вельможный князь выругался…

Примета оправдалась: на другой день наследник-царевич сбежал из меншиковского дворца.

IV

Петр II, прихрамывая, подошел к окну, глянул на дорогу, и нетерпение отразилось на его лице: где он, отчего нейдет верный его товарищ?..

Царевич Петр строен, высок, здоровый румянец на щеках, лицо продолговатое, обликом отца напоминает, несчастного царевича Алексея, а голубыми глазами – мать, принцессу Шарлотту. Его можно бы назвать красивым, кабы не хмурое, насупленное выражение.

Все в его жизни определялось тяжким крестом его рождения. Постоянно слышал он назойливые голоса – высокие и низкие, хриплые и певучие, требовательные и укоризненные, голоса мачехи Екатерины, опекуна Меншикова, воспитателя Остермана и Ягужинского, Черкасского и Голицына… Но откуда знать, кто из них истинно думает о его благе? И еще: постоянно слыша похвалы деду – Великому Петру, император-мальчик казался себе рядом с ним ничтожным… Пока жива была Екатерина, императрица Екатерина, видел он и ласку и шутки, а как она скончалась – сжал свой кулак Меншиков. Кроме парика немецкого на голове юного Петра оказалась шапка Мономаха, но держал-то ее в руках бывший пирожник. Было отчего наследнику иметь лицо хмурое и озабоченное.