Графиня-монахиня

Но с некоторой поры появился близ него человек, от которого исходили истинная верность, жизнелюбие, в его присутствии наследник делался улыбчивым и мягким. Звали его князь Иван Долгорукий. С ним можно беспричинно веселиться и играть, скакать по полям на охоте, спорить о том, что надобно России. Была у него еще удивительная способность появляться в тот именно момент, когда очень нужен. Впервые явился еще при жизни императрицы, бросился в ноги великому князю и поклялся служить ему верой и правдой…

Отчего, однако, нейдет он теперь? Есть нужда, поговорить надобно про Меншикова, а его все нет и нет. Петр снова подошел к окну, опираясь на палочку и хромая – днями понес его на охоте конь, и опять же спас верный Долгорукий! Петр увидел подъехавшую к крыльцу знакомую карету.

Наконец-то! Вбегая в комнату, Долгорукий на ходу уже спрашивал про здоровье, про ногу. Не поднимая глаз, но светлея лицом. Петр упрекнул его:

– Что долго столь не являлся?

– Не виноватый я, ваше величество! Принцесса Елизавета просила одного неслуха наказать.

– Принцесса? – Петр сощурил большие, навыкате глаза.

Красавица Елизавета, дочь Великого Петра, была предметом их общих воздыханий. Императору приходилась она теткой, была старше его годами и надежд никаких не подавала, Ивану по возрасту была впору, но веселая и умная Елизавета ни тому, ни другому не выказывала внимания.

– Ну и… как Елизавета? – не скрывая ревнивого чувства, спросил Петр.

– Со всеми играет и никого не любит. Как всегда! – беспечно отвечал князь Иван.

– А я ждал тебя, оттого что… сказать надобно…

– Про что, ваше величество? – Долгорукий живо сверкнул черными глазами.

– Про Меншикова. Я от него сбежал, а вчерась он сызнова… За свое… Сестре Наталье подарил я червонцы, а он забрал.

– Хм!.. Экий самоуправец!

– Могу ли я с сими делами его мириться? Знает ведь, как люблю я Наталью, заместо матери мне она, отрада и жалостливость ее мне дороги, а он запретил – как такое стерпеть?

– Ваше величество, дерзость сие великая есть! Виданное ли дело – царю перечить? – беззаботно поигрывая шпагой, отвечал Долгорукий. – Он хочет овладеть вашей волей.

– Я докажу ему, чья тут воля главная, кто есть самодержец! – вскинул голову Петр.

– Конечно, докажете, – уверенно отвечал фаворит и перевел разговор на другое: – Батюшка мой и дядья сказывали, будто Александр Данилыч к роскоши склонен. Одних коров у него тысяч на сто.

– Не хочу я во власти его пребывать! – упрямо повторил император и осторожнее добавил: – Что ежели в денежных делах его покопаться?.. Дед мой завещал в скромности пребывать, а Данилыч живет яко царь заморский.

– Но, государь… – в замешательстве пробормотал Долгорукий. – Ведь государыня Екатерина благословила вас на брак с Меншиковой Марией.

– Ах, эта Мария! – с досадой проговорил Петр. – Не по душе мне она, Иван!

– А коли не по душе, так можно… того!

– Эх, кабы расторгнуть ту помолвку… – мечтательно прищурился император.

– Вы – государь, ваше величество, и, значит, воля ваша главная! – поставил точку фаворит.

V

…Петербургский день с немалым трудом разлепил свои веки, мглистые облака поднялись чуть выше крыш, не выпуская из своих объятий низкорослый город.

Шереметевские хоромы на берегу Фонтанки – каменные и деревянные строения, амбары, сараи, великий сад – тоже окутаны влажной холодной сыростью.

В один из таких хмурых зимних дней Наталья Шереметева вбежала в свою светлицу и бросилась на подушку, заливаясь слезами. Ах, Петруша, как ты жестокосерден! За что обидел сестрицу?.. Велика ли беда – разбила скляницу его в чулане! – так ведь не знала, не ведала, что хранит он в скляницах благовонные травы, да и темно было в чулане.

В какой день вздумал серчать на нее! – ведь ныне годовщина смерти батюшки. Встав с кровати, юная графиня подошла к окну, и памяти ее предстала давняя картина: толпы великих людей, государь Петр Алексеевич во главе траурного шествия, лошадей множество в черных епанчах… Ах, горе, нет теперь у нее ни батюшки, ни матушки! Как счастливы были они в Кускове, в каком довольстве и благополучии жили, а теперь более года как уж нет ее… В последний день призвала к себе детей, перекрестила всех, простилась, да и закрыла глаза навеки, оставив сирот на попечение бабушки да гувернантки мадам Штрауден. Явственно стояло перед глазами строгое и суровое, но такое милое, с ямочками лицо матери… И было так жалко себя!.. А братец не посмотрел ни на что, осерчал на нее из-за той безделицы…

Теперь скоро уж время обеда, надобно спускаться вниз, а ей не хочется. Что, ежели?.. Сама ужаснулась такой мысли: взять и уйти из дому! Не раздумывая, подхватила синюю бархатную шубейку, муфту, платок – и к двери. Навстречу Дуняша:

– Далеко ли оболокаетесь?

– Вздумала погулять…

– Ваша милость, никак одни? – удивилась Дуня.

– Тоскливо мне, Дунюшка… Да и дело у меня есть… важное.

– Так я с вами! Бабушка ругаться станут.