Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

Прусский генерал Калькрейт, комендант Варшавы, получил приказание отправиться навстречу Александру и проводить его до границы. Эта, казалось бы, почетная предосторожность никого не обманула, а лишь заставила посмеяться.

Не знаю, каким образом, но мужу удалось узнать желание его величества относительно лиц, которые должны были сидеть за одним с ним столом: только князь Чарторижский и генерал Калкрейт удостоились этой чести, а остальная свита обедала в отдельной зале.

Князь Понятовский уклонился от приглашения, и тетка приехала одна, так что за столом нас было всего шесть человек.

Куверт государя был поставлен отдельно во главе стола. Он, оказалось, был этим недоволен и придвинул свое кресло к моему стулу. Ел он мало, а говорил много. Его разговор был прост и сдержан, не позволял предположить в нем блестящих талантов, но следовало признать, что мысли, высказываемые им, были возвышенны, а манера выражаться – чрезвычайно осторожна. Почти не поднимался вопрос об обстоятельствах, которые способствовали его приезду сюда, а те немногие слова, которые он произнес по этому поводу, отличались сдержанным благоразумием.

Что же касается генералов его свиты, они не отличались такой же скромностью. Они просили нас дать им поручения в Париж, воображая, что их победы и триумфы непременно приведут их туда. А между тем спустя месяц после отъезда нашего царственного гостя мы узнали, что он разбит под Аустерлицем и тотчас же возвратился в Петербург.

Но вернусь к обеду, который продолжался очень долго. Александр был туг на ухо и, как все молодые люди со слабым слухом, старался говорить очень тихо, а так как никто не осмеливался переспрашивать его, то отвечали ему что попало, не разбирая.

Когда перешли в гостиную, он пробыл там еще добрых два часа, все время оставаясь на ногах. Говорили, что мундир его так узок, что во всяком другом положении он чувствует себя неловко. Около полуночи он, наконец, удалился, выбрав из приготовленных для него двух комнат самую простую.

На другой день нужно было встать очень рано, чтобы присутствовать при завтраке его величества и проститься с ним; это было, конечно, нелегко для моего слабого еще здоровья. Прежде чем сесть в карету, император чрезвычайно любезно спросил меня, чем он может доказать нам свою признательность.

Видя его в прекрасном настроении, я почувствовала сильное желание попросить у него Польшу, но, бросив взгляд на мужа, догадавшегося о моем намерении, сдержала свой патриотический порыв и, не выходя из рамок обычая и этикета, главное условие которого запрещает просить у государей то, в чем они могут отказать, я без всякой импровизации попросила Александра написать свое имя в книге, где расписывались все посещавшие Вилянув. Он оказал мне эту любезность и расписался на первой странице. Кто бы мог подумать тогда, что вскоре рядом с именем русского императора появится подпись Наполеона?

Часть вторая Французы в Варшаве

Авангард (1806–1807)

Конец войны с Пруссией – Вступление французского полка в Варшаву – Господин де Ф. – Мюрат – Бал у князя Понятовского – Султан Мюрата

Первое наше лето в деревне прошло необычайно быстро, так как мы всецело были погружены в бесчисленные работы и проекты. В Варшаву мы вернулись лишь к концу октября.

В то время иностранные газеты не составляли, как теперь, настоятельной жизненной потребности и немногие имели возможность их получать, но зато те счастливцы, что получали их, осаждались любопытными, жаждущими узнать новости о Прусском королевстве.

Счастливая звезда Наполеона ни в ком ни на минуту не возбуждала сомнения, и все были уверены в победоносном исходе прусской кампании, но никто не ожидал от него той стремительности, с которой он разгромил еще так недавно кичившуюся своей дисциплиной и победами прусскую армию. С этого момента даже самые благоразумные люди стали верить в уничтожение Пруссии и восстановление Польши.

Общественное мнение Польши так мало стеснялось в выражении своих чувств и надежд, что у пруссаков, ненавистных владетелей страны не по праву завоевания, а исключительно по причине ее раздела в 1795 году, не могло быть двух мнений относительно пробуждавшихся в обществе симпатий. И все-таки им надо отдать справедливость: они никого не притесняли, ограничивались лишь тем, что задерживали, насколько возможно, доступ известий в страну. Утаивая газеты и сжигая письма, они пытались скрыть от нас триумфальное шествие французской армии, но уже никакими силами нельзя было заглушить гром победы при Йене и вступление Наполеона в Берлин.

С этого момента все умы воспламенились и уже никто не скрывал более своей радости. Пылкая молодежь заполнила рестораны, распевала патриотические песни и под громкие крики пила за здоровье своих освободителей и братьев.