Графиня Потоцкая. Мемуары. 1794—1820

Этот день закончился чудным спектаклем. Тальма играл Манлия. Это был настоящий триумф удивительного актера, соединявшего с красотой голоса благородство поз, жестов и удивительно правильные черты лица. Когда он надевал на голову лавровый венок, то напоминал древнего триумфатора, всходящего на колесницу, запряженную рабами: в этот момент забывали об актере и видели только героя. Особенно замечательно было его сходство с Наполеоном, главным образом в профиль. Они были похожи на двух братьев, но различались их взгляды: у одного он был глубоким, а у другого – тяжелым.

Париж толпами валил на эти представления, но так как зала была невелика, то для получения места пускались на разные интриги. Ложи раздавались самим императором, а билеты в партер и галерею можно было получить у высших придворных чинов. Мой билет давал мне право на место в ложе посланников, находившейся рядом с императорской, и, таким образом, я могла наслаждаться сразу двумя интересными зрелищами.

Я заметила, что Наполеон, любивший хорошие стихи, в некоторые моменты желал поделиться с молодой императрицей если не своим энтузиазмом, то испытываемым им удовольствием, но Мария Луиза неподвижно сидела в своем кресле с золотыми орлами, скучающим взглядом обводя публику, и лишь под влиянием особенно восторженных замечаний Наполеона изредка бросала взгляд на сцену. Император с удивительным терпением выносил это апатичное равнодушие своей жены.

После спектакля, окончившегося около одиннадцати часов, их величества откланялись и удалились. Вслед за тем вся дорога в Париж, блестяще освещенная, заполнилась быстро катившимися экипажами.

Так окончился этот интересный день, имевший самые смешные последствия.

Талейран, который никогда до сих пор не бывал у меня и ограничивался лишь тем, что оставлял свою карточку у швейцара, на другой день явился ко мне и стал очень ловко расспрашивать о подробностях вчерашнего обеда, обо всем, что я видела и слышала; сверх ожидания он был необычайно любезен, с особой похвалой отзывался о Польше и кончил тем, что пригласил к себе в библиотеку завтракать.

Я охотно приняла это приглашение и, так как решила говорить здесь только правду, сознаюсь, что никогда не проводила времени так приятно. Талейран любезно показал мне свои сокровища, а вполне естественно, что у этого ценителя были собраны прекраснейшие, редчайшие и драгоценнейшие издания. Кроме того, у него была особая, ему одному присущая манера показывать свои книги: он не говорил ничего такого, что было бы о них известно, а непременно что-либо новое, интересное, доселе неведомое.

О себе Талейран распространялся очень мало, рассказывая главным образом о тех выдающихся людях, с которыми ему приходилось встречаться. Он обладал всесторонним образованием, которое доступно только вельможе, имеющему возможность посвятить любимому занятию все свободное время.

Заканчивая свою лестную, но далеко не льстивую характеристику этого выдающегося человека, я замечу, что Талейран обладал удивительной способностью: говоря о настоящем, он заставлял вас забыть прошлое.

После этого меня стали осаждать самые разнообразные посетители. Ко мне даже являлись с предложением занять самые лучшие дома, предполагая, что теперь я, конечно, не уеду из Парижа. Нашлись даже субъекты, которые осмелились советовать мне не отталкивать от себя такое – по их словам – необычайное счастье. Вот тут-то предо мной вполне открылась вся низость и развращенность придворных! Что бы они подумали, если бы могли прочесть в глубине моего сердца, что я с величайшей радостью готова променять это блестящее положение на скромную жизнь, которую вела в продолжение последних нескольких месяцев?..

Шарль де Ф. приехал проститься со мной как раз в ту минуту, когда я менее всего этого ждала.

Вполне оправдывая взятый мной по отношению к нему тон, который он называл избытком благоразумия, он тем не менее очень страдал, с трудом перенося создавшееся положение. Слишком чуткий, чтобы не догадаться и не оценить все мужество, которым я должна была вооружиться для борьбы с чувством любви к нему, он посвятил мне все свое уважение и привязанность, на которые я могла рассчитывать в продолжение всей жизни. Поэтому я позволила себе подарить ему свой портрет с надписью, заимствованной из поэмы Легуве: «Она меньше, чем любовница, но больше, чем друг».

Стук закрывшейся за Шарлем в последний раз двери долго потом отзывался у меня в ушах. Я слышала его во сне и, просыпаясь, вскакивала. Только время смягчило мою печаль, и когда я возвратилась к своим детям, чувство уважения и благодарности к другу, сохранившему меня для священных обязанностей жены и матери, медленно и постепенно одержали наконец верх над воспоминаниями – сладкими и в то же время мучительными…

Я покинула Париж без сожаления: этот город стал свидетелем моей первой печали, той печали, которую может назвать несчастьем только тот, кто не испытал несчастий более тяжких и непоправимых.

Часть четвертая Великое герцогство Варшавское