графоманка

— У черта на куличках, за переездом. В общем, совсем не там, где молкомбинат. А знаешь, Забугин тоже старый комсомольский кадр. И мы с ним наверняка встречались на всяких слетах и конференциях… Может, даже пили вместе, беззаветно.

— Значит, он ничего, хороший мужик?

— Еще бы. С беззаветной душой.

— А Забугина?

— Ну, я ее знаю не первый день. Мила, мила. Дети спят?

— Да, а что? Видик будешь крутить?

— Да можно. Ты не хочешь? Не то я скоро отдам вертушку.

— Ну, давай. А как ужинать?

— Куда еще ужинать. Я после этих шашлыков буду ужинать только завтра.

…Когда муж начал ее потихоньку раздевать и ласкать, она не удивилась. “Неисчерпаемый человек, и после Забугиной ему надо. А без видика не стал бы?” А он, закрыв глаза, нацеловывал маленькую грудь и думал: “Перестанет она когда-нибудь такой рыбой лежать? Никакого трепета. И видик на нее не действует… Вот я издам ее за рубежом, тогда посмотрим… Вдруг достану?”

ВСЕ ЗАБЫТЬ И СТАТЬ ЖЕНЩИНОЙ

Дочку удалось непонятно как отправить в лагерь. Ларичева в положенное время не подавала в профком заявку, а тут вдруг стало ясно, что отпуска может и не быть летом. Ларичевой было стыдно, что у нее платье старое, нейлоновое, ржавых оттенков, стыдно было, что все едут к морю или в лес, а она никуда сама не едет и детей не везет. Жалко было дочку, из последних сил кончившую учебный год, а что делать? Тут Забугина стала вдруг очень добрая, то ли простила антимонию с рассказом, то ли компенсировала вылазку на “ниссане”, но она взрыла пески и добыла где-то в областном профкоме путевку в приличный лагерь. Заставила Ларичеву написать заявление, чтобы часть стоимости оплатили по месту работы, Нездешний подписал, начальник управления подписал, и Ларичева поскакала в пожарном порядке добывать медсправки. Все кончилось хорошо, Ларичева погрузила дочку с чемоданом в автобус и перекрестила. А потом, когда дочка помахала ей панамкой, она вдруг осознала, что впервые так далеко ее отпустила, и заревела. Но тут же себя одернула. Хватит соплей по микрофону. О пользе для здоровья ребенка тоже надо подумать.

А тут муж отколол. Вот, говорит, мы решили свою контору закрыть на реорганизацию, такие дела. Пока суд да дело, не съездить ли мне к матери в Киров. Ларичева говорит — вот это да, может, сначала сделаем ремонт? А он — нет, ремонт в рабочем порядке. Лучше бы тебе пойти и попросить авансом недели две, вместе и съездим.

Ларичева, конечно, пошла, но мало чего добилась. Нездешний сказал — а у Вас по графику что, сентябрь? А в какое положение Вы меня ставите? Посмотрите, что творится в отделе, совершенно некому отправить первоочередные отчеты. И так далее. Ларичева пришла и сказала — нет, не могут отпустить. Может, ты хоть ребенка с собой возьмешь? Твоя мать его не видела еще, только на фотографии. Муж возмущенно сказал — я буду неумело кормить его пригоревшей кашей, а ты будешь тут прохлаждаться. Ларичева замолчала. Ей стало все равно. Ребенку три года, он не младенец. Вполне бы могла и мать покормить. Муж тоже молчал и собирался, потом пришел, принес билет на самолет и сказал — я тоже умею быть великодушным, вот сюда сложи все для него и предупреди садик, что недели две не придем.

Ларичева просто ушам и глазам не поверила. Вот это отколол, так отколол. Что это он такой добрый, не после вылазки ли на “ниссане”?

Ну, да все равно, она кинулась стирать майки и носки, искать панамки, брюки-варенки и куртку с сапожками на холод. “Ты что, на Северный полюс его собираешь?” — “Мало ли что…” — “Я предоставляю тебе полную свободу, слышишь? Постарайся не разочаровать меня”. — “Но что ты хочешь? Чтобы я одна сделала ремонт?” — “Чтобы ты стала нормальной женщиной. Без загибов. Чтобы дом перестал быть сараем, забитым рукописями. Хватит уже графоманства. Брось мировые проблемы и займись наконец собой”.

Удивительно. Он казался таким либеральным сначала. Он и писать, собственно, ее сам настроил, и машинку принес, потом компьютер. Он и опыты ее первые поощрял, пусть со смехом, но обсуждал всякие там коллизии.

Что же теперь? Теперь в нем заговорил охотник, который устал гонять дичь? Так, что ли?

Надо было плюнуть, забыть, но Ларичева не могла это сделать.

Она привязалась к нему сразу после тех выборов. Он был для нее сильным авторитетом. Его умничанье подталкивало ее знать и уметь больше. Его выпивание рюмочки с нею казалось ей лестным. Она хотела бы, чтоб он начал видеть в ней равную. Опять! Опять ей хотелось мифического равенства — как с Нездешним, как с Батоговым. Но он непрерывно острил, насмехался, стебался, и она поневоле уходила в себя.

А чем, интересно, она могла бы ответить на его призыв — а может, это был приказ? — стать женщиной?

Да она только и могла, что пойти ему навстречу. Если, конечно, он опять не стебался. Но этого же никогда нельзя понять.