Графоманка

— Почему? — закричала Ларичева и сама вздрогнула. — Факты такие? Или нет? Вы про институт говорили? Говорили. Что поехали ради квартиры, так? Про то, как дом рухнул с квартирой, было? Было. Про Курск. Про диссертацию. Не говорили?

— Говорил. Но получается лишь перечень, поверхностный рельеф. А где авторский взгляд? Осмысление?..

— А тут получается два: Ваш и мой. Надо сделать один?

— А как Вы думаете? Выходит — рассказчик говорит и сам себя перебивает. — Батогов пристально смотрел прямо в лицо. — Здесь рассказчик Вы.

— Но это оттого, что наши оценки не совпадают! Для меня это обвал горных пород. “Тангейзер” Вагнера. Вы знаете, это врут насчет того, что он композитор арийской расы, писал для сверхчеловека. Это торжество горя такого высокого, что сродни победе. Победное шествие до разрыва сердца. Умирание на высшей точке от несогласия спускаться… Думала про Вас под “Риенци” и “Тангейзера”. Ну, как я могу тут что-то осмыслить? Не могу. Одно восхищение. А Вам подавай голые факты. Эх, Вы…

— Не голые факты. Но и не голые эмоции. И то, и другое в разумных пределах.

— Все у вас разумно, все взвешено… Не могу.

Она вскочила и встала перед ним, сжимая руки.

— Не могу, слышите?

— Если у Вас такой внутренний отклик, значит, слова потом придут.

— Но что же сейчас?

— Сейчас не годится. Это не то.

Ларичева в своем неуместном в такой суровой ситуации шелковом платье годэ, как невеста на сватовстве майора и Батогов в старом свитере, тоже неуместном в нарождающемся лете, они были, как два обломка разных времен. Они смотрели друг на друга и, может быть, оба сопротивлялись той силе, которая их сводила и разводила.

— Значит, не то… — Она набрала в грудь побольше воздуха и бросилась вниз с горы. — А может, вам просто кажется? Всякий, кто впервые увидел свои слова в печатном виде, не узнает их и пугается.

— Не уверен. Я слишком много раз видел свои слова в печатном виде. У вас выходит совсем не то, что я говорил.

— Значит, это печатать нельзя, — она выговорила приговор сама себе.

— Нет.

— А новое мы писать пока не готовы? — усугубила она.

— Нет.

— Но Господи, Вы могли бы сформулировать то, что вы хотите? Говорите скорей!

Он молчал.

— Если бы я знал…

После этого все тормоза были сорваны, и она заплакала. Она хотела выбежать вон, но стукнулась о косяк и уронила свои неудалые рукописи. Кряхтя, он подобрал и подал их.

— Разве это так необходимо?

— А как же? Кто будет биться? Никто. Все умрут, и все забудется. Я не вынесу этого.

— Не можете бросить. Встряли в тему. Ах ты, незадача.

Он помолчал, заслоняя куревом пропасть, которая бесшумно проваливалась, проваливалась…

— Может быть, отложить это все на время?

— Но как я смогу приходить? Зачем это теперь, без цели?

— Ах, Вам предлог нужен. Внешне — все останется по-старому. Но мы будем просто разговаривать, если это… Это как-то…

— Но как же я могу? Это часть меня! Я не вру, не ошибаюсь. Я не умею писать документальную прозу. Но знаю — вы редкий человек. Хочу, чтобы другие знали.

— Остановитесь. Слышите? Пока.

— Ладно.

Она вышла и пошагала, и под светлыми сводами ее творческого горя ветер раздувал полы плаща и подол шахматно-цветочного годэ. Зря не спала столько ночей. Столько мук, чтобы прийти к нулю! Какой кошмар. “Ы-ы-ы”, — неумело плакала Ларичева и глотала, давясь, свое неумение. Ах, как сильно заболело сердце, и его тупое дерганье подсказывало Ларичевой, что она права. Они подождут, посидят, пораспивают чаи, потом он умрет, она умрет, и все будет хорошо. И никому больше в голову не придет убиваться черт-те знает отчего. Как смириться с этим? А он говорит — смирись…

— Девушка, вы что бледная какая?

— Девушка, Вы замужем? Или выпивши?

— Молчи, он не пришел. Бросил девку…

Ларичева присела на лавочку в сквере и образовала эпицентр.

— А ну их, детка. Вот, на те таблеточку.

Глянула сквозь туман. Старушня какая-то. И — человек. Ничего не спросила, таблетку подала.

— Неужели всегда с собой?

— С собой, с собой. Возраст критический.

— Возраст? У вас возраст, как у него. А я его люблю. — И поплелась дальше.

— Эк тебя, сердешную.

Эге-гей ее, сердешную! Что за жанр — непонятно. Авторская позиция — отсутствует. Факты его, а оценка ее. Правда, дичь какая-то. Но это конец всему. Если бы Ларичева работала в газете, то наверно, вышла бы статейка неплохая. Но она старые законы жанра поломала, а новые не нашла. И главное — то, что предлог рухнул. Такая у Ларичевой форма общения: сказала, что пишет книгу и стала ждать откровений. Что за чудо ларчик нашла… Но, не сумев изобразить его позицию, она стала для него никем. Скучно ему с такой писакой, секретаршей, говорить. Она хотела, чтоб он ее за ровню, наверно, принял? А он оставил ее стоять в приемной. Хотя откуда это видно? Он со всеми чуток, уважителен…

Скорее всего, он сам потерялся в тексте. Девушка подсказывала ему героические интонации, которых он всегда чуждался. Чуждался, чуждался, да и отринул их. И ее вместе с ними. Он привык все сам решать, а тут она так эмоционально решила, и, само собой, он ей не поверил, не согласился.

РУКА, ЦЕЛОВАННАЯ РЕЙНОМ