Графские развалины

Лишь голос остался. Где-то очень далеко кто-то еле слышно бубнил какие-то непонятные слова… Алекс не обратил внимания, посчитав их остатками сна, немного задержавшимися в реальности.

Он протянул руку — сонным, вялым движением, чтобы привычно нащупать мочалку (кстати, с которой из них он вчера завалился?) и привычно устроить ей утреннюю прочистку труб, благо инструмент для этого уже пребывал в полной боевой, только вот привязалась легкая, ноющая боль в паху, не первое утро, пока ничему не мешает, но…

Рука поднялась и опустилась, скользнула по простыне, по одеялу, — впустую. Мочалки не было.

Тут он рывком поднял веки — и проснулся окончательно.

МОЧАЛКИ НЕ БЫЛО.

Алекс тяжело поднялся и столь же тяжело протопал по своим апартаментам, не слушая бубнеж голоса.

Слабая надежда, что подстилка готовит завтрак на крохотной кухоньке или мажется-прихорашивается в соседней комнатушке, исчезла. За перегородкой, на родительской половине мочалке (да кто же она — сегодняшняя?) делать нечего. Туда и сам Алекс уже несколько лет не казал носа…

Если же тёлка УШЛА от Первого Парня, до того как он ей сказал: ступай! — то это значит, что… Что это значит, Алекс придумать не успел — у него забрезжили первые смутные воспоминания.

Голос по-прежнему что-то и откуда-то бубнил. Алекс махнул рукой, отгоняя его словно надоедливую муху, — чтобы не мешал собрать воедино бессвязные обрывки в единую причину беспрецедентного факта: одинокого пробуждения.

И он вспомнил.

Точно. Все так и было. Мочалка пришла новая. Имя её так в памяти и не всплыло, да и не важно. Привел её Колька-Шпунт. С него, значит, и спрос. Потому что проклятая девка решила повыкобениваться и проигнорировать порядки, установленные Алексом в их компании. Первым должен быть он — всегда и во всём. С любой мочалкой — тоже. Потом — пользуйтесь, не жалко, пока Первый Парень вновь не обратит на подстилку своё благосклонное внимание.

Но вчера что-то сломалось. То есть поначалу всё шло путем — мочалка, изрядно уже поддатая, пошла с ним и даже позволила хорошенько проверить, что у неё наросло за пазухой, но потом… Да, всё произошло на крыльце — Алексу отчего-то взбрело в голову впендюрить ей прямо там, на свежем воздухе. Короче, чтобы не вспоминать мерзкие подробности, кончилось вот чем: стерва убежала в ночь, Алекс же остался — с полуспущенными штанами и с руками, вцепившимися в пах — именно туда угодила ногой поганая лярва.

Покончив с воспоминаниями, Алекс задумался об ответных мерах. Бубнящий голос — и до того вспоминать отнюдь не помогавший — вконец распоясался. Думать приходилось, прорываясь сквозь размеренные, бьющие по вискам слова… Совершенно неразборчивые и непонятные слова.

Кое-как Алекс постановил следующее: Первому Парню поднимать руку на какую-то лахудру — значит терять лицо. Отмудохает её для вразумления Шпунт, о чем сегодня же получит приказание. Отмордует легонько и объяснит, что в любом коллективе живут по правилам. В смысле — кто их выполняет, тот и живет. Вот. А ночью Алекс проверит, как до мочалки дошло внушение.

План действий был незамысловат, что и говорить.

Но то оказался последний план, составленный Алексом самостоятельно.

И даже его он воплотить не успел…

Голос продолжал долбиться не то в уши, не то прямо в мозг. Отдельные слова — по-прежнему непонятные — звучали уже достаточно отчетливо.

3

А поутру, как поётся в песне, они проснулись.

Вернее, проснулся Кравцов. От запиликавшего за стенкой — в бригадирской — мобильника. Он быстро и бесшумно, чтобы не разбудить Аду, устремился туда.

Звонил Пашка. За окном рассветало.

— Слушай, сколько на часах-то? — спросил Кравцов сонным голосом. На его руке измеряющего время прибора не обнаружилось. Честно говоря, на нем — не только на руках — вообще ничего не обнаружилось. Как у Адама до (или после?) грехопадения. Наверное, всё-таки после.

— Не важно, — отрезал Козырь. — Приходи. Срочно.

— Что случилось? — мигом стряхнул остатки сна Кравцов.

— Приходи. Увидишь.

В трубке запиликал отбой.

Разбудить Аделину? Ладно, пусть поспит. Телефон у нее с собой, если что — можно позвонить…

Кравцов написал коротенькую записку, оставил на видном месте и стал торопливо — но по-прежнему бесшумно — одеваться. Уходя, дверь не запер — изнутри без ключа её было не открыть.

…Паша поджидал его поодаль от дома — у самого поворота с дороги на Козыревский прогон (неофициально эти мини-улочки носили в Спасовке имена, а чаще прозвища владельцев расположенных на них домов). Рядом с Козырем переминался с ноги на ногу охранник — тот самый, с лицом студента-борца.

— Всё в порядке? Наташа? Дети? — спросил Кравцов первым делом.

— В порядке… Пойдем.

Повел его Паша не к дому — на участок. Студент-тяжеловес потопал сзади.