Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020

Он труп, но не покойник,
Он труп, но не мертвец
<…>
Скажи, что ради внуков
За истиной ходил,
Певцом был сладких звуков,
Был правды громкий рупор,
Скажи, что видел трупов

,Был сам из них один.

Владимир Уфлянд. «Баллада и плач об окоченелом трупе»

[279].

Здесь сдвиг от неодушевленности к одушевленности поддерживается строкой (или порождает строку) Был сам из них один.

Следующий пример показывает, что и слово скелет, метонимически обозначающее умершего, способно употребляться как одушевленное:

Папа-шахтёр опускает дочурку в забой.
– Не страшно, девочка? Не очень темно без света?
На деревянном подносе, думает девочка, глядя перед собой,
на самое дно, где можно встретить любого скелета

.

Людмила Херсонская. «В забой»

[280].

В этом контексте грамматическая аномалия поддерживается глаголом встретить, отражающим, вместе с формой скелета, страх девочки в изображаемой ситуации: архетипическое опасение того, что покойник может ожить и причинить зло.

Если в нормативном языке слово жертва применительно к живому существу употребляется как неодушевленное, то в следующих строчках эта закономерность нарушается, чем подчеркивается драматизм ситуации:

Мне поспешествуй оплаченным возвратить за страхи чек
Барбосу с небес – на него молятся перс и грек,

и татарин, и немец ему на съеденье кидают жертв

 —между двух берез всяк привязан ни жив, ни мертв.

Дмитрий Голынко-Вольфсон. «Колыбельная Кузьмину»

[281].

Вероятно, нормативная неодушевленность слова жертва объясняется тем, что оно обозначает символ в большей степени, чем конкретный объект. Может быть, по той же причине употребление слова тотем у Бориса Херсонского как одушевленного тоже является отклонением от нормы:

Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем
метался в доступных пределах. Он был тотем
нашего роду-племени, зверь, от которого мы
вышли на Божий свет из подколодной тьмы.

Тотема нельзя убивать

, разве что раз в году.Его приносят в жертву со словами: до встречи в аду!
Его изжарят, разделят мясо и скопом съедят на обед,
и каждый захочет съесть больше, чем съел сосед.

Борис Херсонский. «Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем…»

[282].

В стихотворении Светы Литвак одушевленным представлено слово личинки:

один цветок средь ядовитых плевел
хранит нектар, отравой напоён
его гнетёт могучий свежий ветер
сырой землёй он к небу наклонён
<…>
он весь пунцов от сладострастной муки
щекочут муравьи, грызут жуки
в его корнях кладут личинок мухи
и оплетают листья пауки.

Света Литвак. «один цветок средь ядовитых плевел…»

[283].

Возможно, это мотивировано биологически близкой предметной отнесенностью слов личинки и мухи: в изображенной картине мира личинки – живые существа для мух.

Форму, одушевляющую существительное, можно наблюдать при употреблении собирательных гиперонимов, если одушевленность нормативно свойственна конкретным гипонимам:

Давай-ка какую простуду
Напустим на общего люда
Пускай они все заболеют
А после мы всех их спасем
И будут они благодарны
И будут живые притом.

Дмитрий Александрович Пригов. «Давай-ка какую простуду…»

[284] ;