Грань веков. Заговор против императора

Граф Литта и другие видные деятели Мальтийского ордена, угадав, как надо обращаться с царем, чтобы он принял звание их гроссмейстера, «для большего эффекта ‹…› в запыленных каретах приехали ко двору» (заметим, что Литта к тому времени уже около десяти лет жил в Петербурге). Павел ходил по зале и, «увидев измученных лошадей в каретах, послал узнать, кто приехал; флигель-адъютант доложил, что рыцари ордена святого Иоанна Иерусалимского просят гостеприимства. „Пустить их!“ Литта вошел и сказал, что, „странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок, узнали, кто тут живет…“» и так далее. Царь благосклонно принял все просьбы рыцарей [107. Г. К. 23. № 11. Л. 344 об.].

Этот принц Гамлет становится «императором ДонКихотом».

«Русский Дон-Кихот!» – воскликнет Наполеон, вероятно понимая образ в романтическом, двойственном – смешном и одновременно благородном – смысле [197. P. 290–291].

Безымянный автор антипавловских стихов (опубликованных К. В. Сивковым [22]) употребляет этот же литературный образ явно издевательски:

Нет, Павлуша, не тягайся
Ты за Фридрихом Вторым:
Как ты хочешь умудряйся –
Дон-Кихот лишь перед ним.

Через полвека будет сказано: «Павел I явил собой отвратительное и смехотворное зрелище коронованного Дон-Кихота» [19. Т. XIII. С. 238].

Если коллекционировать общие внешние признаки, сближающие Павла и Рыцаря печального образа, то действительно найдем немало. Кроме странствующих рыцарей, прекрасной дамы, ее перчатки и замка, кроме острова (Мальты), которым один из двух рыцарей одарил Санчо Пансу, а другой – себя, найдем странность поступков, смесь благородства и причуд, мучительных себе и другим, калейдоскоп пророческих видений: солдат, встретивший во сне Михаила Архангела, принят царем, и его рассказ играет роль в основании Михайловского замка и наименовании Михаилом последнего сына Павла I [Подробности см.: 107. Б; 107. В. № 330]; или же прорицатель Авель, предсказывающий скорую кончину Павлу и отправляемый за то в тюрьму [161. С. 303].

При известном воображении малограмотный Кутайсов – камердинер, превращенный в графа, – сойдет за испорченного властью Санчо Пансу (Саблуков пишет о Кутайсове: «его Санчо, его Фигаро»).

Наконец, историческая судьба причудливо сводит коронованного российского Дон-Кихота с родиной Сервантеса и его героев – сводит в парадоксальной, «донкихотской» ситуации: «Вспомните, – писал в 1801 году Л. Л. Беннигсен, – объявление войны, сделанное [Павлом] королю испанскому, который по справедливости в своем ответном манифесте старался показать смешную его сторону, потому что противники не могли бы сойтись ни на суше, ни так же точно и на море[29]. В своих сумасбродных планах Павел предназначал уже испанский трон одному испанцу (Кастелю де ла Сердо), который в молодости вступил младшим офицером в русскую службу и женился на немке, а теперь был уже в отставке и жил среди многочисленного своего семейства. Он был поражен, когда ему объявили, какие намерения имеет император относительно него. Чтобы помочь ему и не заставить его вступать на испанский трон в нищенском положении, Павел пожаловал ему на Украине прекрасное имение с тысячью душ» [65. 1917. V–VI. С. 551]. В «Списке генералов 1799 года» значится полный генерал «граф Кастро-Лацердо, в Ревели комендант и шеф гарнизонного полка своего имени».

Разумеется, всякое сравнение имеет границы. Однако великие художественные выдумки порою помогают понять самые реальные вещи: при всей огромной разнице ситуаций исторический и литературный персонажи объединены стремлением остановить время, идущее «не туда», впрыснуть в него «благородной старины»[30].

Откуда же взялась подобная идея, где предыстория «консервативной утопии»?

Многое заимствовано из книг (как было и у героя Сервантеса). Учитель юного Павла С. А. Порошин, между прочим, замечает, как в детских мечтах будущего царя его угнетенность, униженность, обида на мать явно компенсировались воображением. Немалое место тут занимали рыцари, объединенные в некий «дворян ский корпус» (запись от 16 декабря 1765 года [115. С. 554]). Сохранились обширные выписки из классиков, сделанные юным Павлом (отчасти вместе с первой женой [См.: 65. 1886. X. С. 128]).

Павел мог, между прочим, вдохновляться и чтением записок своего учителя. Еще 16 января 1791 года друг Павла с детских лет Александр Куракин извещает наследника о приобретении им «сию минуту» рукописи Порошина: «Дневники состоят из трех больших томов in folio[31]; я едва мог их еще только мельком перелистать и с величайшей поспешностью велел трем писцам снять с них копии». Восемнадцатого января копия уже почти готова, и Куракин делится с Павлом общими для них воспоминаниями детства, почерпнутыми из тех записок [107. Г. К. 23. № 5. Л. 31–32].